— «Такси-блюз» стал вашей первой режиссерской работой, можете вспомнить ваши ощущения от съемок?
— 90-е годы, которые сейчас так часто ругают, для меня были самыми счастливыми в жизни. Потому что я, как и многие тысячи людей, которые не могли реализовать себя раньше, вдруг обрел возможность говорить в полный голос, делать то, что я хочу, и делать это так, как я хочу. Раньше меня не допускали до режиссуры, я годы отсиживал в приемных Госкино и студии Горького. Сидел, сидел, сидел — было невозможно попасть в эти кабинеты, хотя я был в то время солидным сценаристом. Но профессия режиссера была официальной номенклатурой. Даже директора бани нужно было утверждать, не то что режиссера.
89-й год. Наконец-то я написал сценарий не по заказу, а тот, который хотел, вывел себя самого в виде вечно пьяного саксофониста, счастливого творческого алкоголика. И как-то неожиданно стали открываться все двери. На «Мосфильме» со мной договор, конечно, расторгли, зато заключили сразу на «Ленфильме». Потом сценарий случайно попал в руки крупного французского продюсера, он немедленно позвонил мне в Москву, сказал, что хочет продюсировать мой фильм. Сначала мне показалось, что это розыгрыш.
— Забавно, что и в фильме есть похожий эпизод, когда игру Селиверстова на саксофоне случайно слышит Хэл Сингер и зовет его на гастроли в Америку.
— Да, я как раз потом и вставил этот эпизод. Тогда было время, когда западный мир часто открывал какие-то отдельные таланты в России.
У меня не было режиссерского образования, поэтому приходилось всему учиться прямо во время съемок. Я понял: если я пойду на студию, даже такую хорошую, как «Ленфильм», то там меня заморочат и раздавят. Я стал первым в России режиссером, который отказался от всех услуг студии. В Москве мы нашли большую квартиру под выселение, в доме на Солянке, одна половина стала квартирой Шлыкова, реальная ванная, реальная кухня, другая — офисом. Мы снимали там и жили, никуда не выходя, были абсолютно самостоятельными.
Воздух был полон ощущением возможностей. Было чувство, что можно делать что угодно, выхватывать из жизни правдивые лица, реплики.
В офисной части у нас стоял телевизор, который, как сейчас помню, передавал бесконечные дебаты Съезда народных депутатов. Видели, как мешали говорить академику Сахарову, как депутат из Омска уступил свое место Ельцину. Это все было рядом, можно было между дублями подбегать к телевизору, смотреть, что происходит, и бежать обратно. И эта атмосфера счастья, пьянящей свободы, конечно, есть и в фильме «Такси-блюз». Было ощущение, что открыты все двери. А можно снимать в Елисеевском? Можно. Можно снимать там, где рубят мясо? Пожалуйста. А в отделении милиции? Конечно. И всюду, правда, никаких декораций, никаких павильонов. Все было шершавое, правильное и честное.
— В фильме есть и длинные очереди за алкоголем, и облавы на проституток. По городу вообще лучше с битой ездить. Но при этом все это снято с любовью, и в фильме вообще нет отрицательных героев.
— Как я сейчас понимаю, в «Такси-блюзе» был нащупан один из самых главных конфликтов России — того самого проклятого класса интеллигенции и народа. И это понимание, непонимание, взаимное притяжение и отвращение, два разных языка, на которых они говорят, и невозможность обойтись друг без друга — самое важное. Предчувствие этого классового напряжения, несостоявшейся гражданской войны как раз есть в фильме. Эта картина была еще каким-то выходом лично для меня. Ведь таксист в итоге полюбил этого чертового музыканта.
— Но остался обманутым.
— Как и всегда в любви.
— Это противостояние, хоть и вечное, в 90-е было особенно актуальным. Нет ли у вас ощущения, что сейчас оно тоже приобрело остроту?
— Да. Ко мне сто раз приходили с предложением снять продолжение «Такси-блюза», но я всегда отвечал, что не вижу оснований, не вырастает. Но сейчас — вижу. Вижу таксиста Шлыкова как командира одного из отрядов в Донецке, старого, но могучего, исповедующего какую-то старорусскую анархию, может быть, уже оторвавшегося от командования и, так сказать, ушедшего в «гуляй поле». Вижу, как к ним попадает бригада заблудившихся джазовых музыкантов, которые играли на Украине. А теперь их то ли расстрелять, то ли посадить, то ли этапировать. Только не знаю, будет ли там счастливый конец, все ли останутся живы к концу истории.
— В «Такси-блюзе» ведь тоже нет счастливого финала, скорее многоточие.
— Да, это был фильм — моментальный снимок, слепок своего времени, он просто зафиксировал какое-то состояние общества и какого-то глубокого корневого непонимания, когда одно и то же слово воспринималось совершенно по-разному. Например, слово «свобода». Люди не могли договориться на уровне слов, потому что говорили на разных языках. Потом была какая-то иллюзия, что говорим-то мы все-таки на одном, теперь эта иллюзия растаяла, снова понятно, что общего языка нет и не было.
— Существует ли точка соприкосновения?
— Конечно. Это жизнь. Одни не могут без других, история брака, любви и ненависти. Эту большую массу народа должен кто-то тащить вперед, это необходимо, сама она не умеет двигаться.
— А интеллигенция?
— А ей без народа просто не на чем будет жить. Интеллигенция — это бродильные дрожжи, ей нужно тесто, чтобы бродить.
Многие сегодня считают, что патриотизм — это просто, но патриотизм — это очень сложно, потому что патриотизм — это любовь.
А там, где любовь, можно быть обманутым, можно разлюбить и снова полюбить, приползти на коленях, испытать ужас и как-то пережить его. Более того, страна тоже может разлюбить тебя. Я не верю в передел, но верю в живую жизнь. Пока есть жизнь, и дрожжи бродят, и хлеб печется.
— Как вы думаете, какую роль выполняло перестроечное кино? И выполнило ли оно свою роль?
— Можно точно сказать, что перестроечное кино не было только развлекательным. Жизнь была настолько насыщенной и интенсивной, что в принципе не стояло проблемы, как убить два часа: пойдемте-ка развлечемся, посмотрим, как два железных дровосека дубасят друг друга дубинками в космосе. Проблема была в том, что было много вопросов. Фильмы, которые выходили в то время, так или иначе отвечали на них. Кино выполняло тогда роль скорее литературы или психоаналитика, ту роль, которую оно совсем не выполняет сейчас. И это ужасная беда не только нашего кино, но и всего народа. Народ сегодня напоминает больного, который не хочет идти к врачу, не хочет знать, что болит, и не хочет думать об этом. Живем и живем.
— Но любой больной рано или поздно попадает к врачу.
— Ну или в другое место.