Однажды ты встретишься со своим прошлым. Кудрявым или гладковолосым. С зелеными глазами или карими. В джинсах или в юбке. Такое обычное прошлое, только слегка постаревшее. И поймешь, что ты любил только его. Только это прошлое.
Всех других своих «прежних» ты ценил, уважал, хотел, но любил только «это».
У Довлатова (который родился 3 сентября 1941 года, как же много воды утекло, сегодня бы ему уже стукнуло восемьдесят один – бывают люди, которых нельзя представить старыми: Довлатов из их числа) есть повесть, где герой-эмигрант встречается в Лос-Анджелесе на диссидентском симпозиуме со своей прошлой любовью. Довлатов, как всегда, автобиографичен: он описывает свою настоящую встречу с реальной былой возлюбленной, тут можно не сомневаться.
Он только прибавит ей в тексте лишнее «т» (как будто, прибавив чужую букву к имени, мы что-то скроем: нет, скорей только внесем комический эффект там, где и не хотели).
«Т» он прибавит, а дрожь не скроет. «Вдруг я заметил, что у меня трясутся руки», – напишет Довлатов в своей повести «Филиал». «Причем не дрожат, а именно трясутся. До звона чайной ложечки в стакане». Дзинь-дзинь.
Землетрясение, рукотрясение, телотрясение – так мы встречаем свою бывшую любовь первый раз после долгой разлуки. Причем, как и положено при землетрясении, первая дрожь пробежит, пока еще дверь не открылась, штора на окне не дрогнула.
Далматов (опять эта ничего не скрывающая маскировка), еще один, уже чувствует: сейчас что-то случится. И все случается. В дверь номера гостиницы входит его первая любовь. Которую он еще в юности ощущал как «погибель».
...Совсем в сторону. Нина Берберова в своей книге «Курсив мой» когда-то написала: «И я знаю теперь, чего не знала тогда: что я не могу жить с одним человеком всю жизнь, что я не могу делать его центром мира навеки, что я не могу принадлежать одному человеку всегда, не калеча себя. Что я не скала, а река, и люди обманываются во мне, думая, что я скала. Или это я сама обманываю людей и притворяюсь, что я скала, когда я река?»
Мы сами этого не знали. И Довлатов не знал. Мы река. Но вот река, еще в молодости познакомившись с другой рекой, Тасей, сидит дома у себя на кровати и чувствует себя несчастной. (Текут волосы реки, рукава реки, штанины, вся ее воля к жизни реки зовет вперед, но река сидит на кровати и думает: я смогу жить в запруде. «Смогу стать озером или прудом. А лучше – скалой»).
Он еще при встрече в Павловске понял, что все роковым образом изменилось. Вот он входит с Тасей в автобус и видит, что там женщина спит у окна. На ее груди висят катушки с розовыми и желтыми билетами. Мы, читатели, даже не сразу понимаем, что это кондуктор: ездили раньше в автобусах такие женщины с билетами. Но главное, что и Довлатов в первый момент не понимает, хотя видел этих кондукторов всю свою советскую жизнь. Этот прием называется «остранение». Когда все привычные предметы и детали видятся, как во мерцающем сне.
«Далматов» тут как Адам. Который первый раз в жизни увидел и зверей в раю, и птиц, а главное – яблоки, яблоки, которые и не яблоки вовсе, а инжир. Мы же помним, что греки, славянские первоучители, неточно перевели для нас с древнееврейского название запретного плода добра и зла: там на самом деле надо читать «инжир». Тоже своего рода антиостранение, перевести непонятный плод на язык среднерусских осин и яблонь.
Но сейчас «Далматову» и «Тасе» не до славянской письменности, не до того, яблоко или нет, им бы только его сорвать. И они срывают. «Это был лучший день моей жизни. Вернее – ночь. В город мы приехали к утру».
В поклонники Аси Пекуровской (прототип, точнее – документальный оригинал героини повести) записывали и Василия Аксенова, и Иосифа Бродского. В 1968 году она разведется с Сергеем Довлатовым, прожив с ним восемь лет, а потом в 1973 эмигрирует в Америку, забрав с собой их дочь.
Довлатов переедет в Америку только в 78-м.
А вот потом они там встретятся.
Андрей Арьев, литературовед, прозаик и эссеист, вспоминал: «Когда я с ним познакомился, я считал, что для Сережи главное в жизни – это девушки. Потом я думал, что выпивка. И лишь потом я начал понимать, что главное для него – это литература. Сам он в последнее время утверждал, что главное для него – это семья».
А что же делать с рекой? Неужели мы действительно не река, а скала?
Говорят, Ася (Тася) разбила автору (герою) жизнь, ибо он не мог без нее, а она могла.
Я не очень верю в разбитые из-за любви жизни. Особенно у мужчины. Ну да, болит, ну да, гложет, но поболит-поболит и перестанет, погложет-погложет и отпустит. Ну не Сатурн же, пожирающий своих детей, любовь для мужчины, как у темного сумасшедшего Гойи.
Довлатов, в конце концов, не кавалер де Грие, как заметил кто-то из его знавших, а Ася не Манон Леско.
– Хотите знать, на кого вы похожи? – сказала ему книжная Тася, девушка с лишней буквой, на первом их свидании. – На разбитую параличом гориллу, которую держат в зоопарке из жалости.
А когда тот смущенно попытался пригладить волосы, прикончила: – Голову не чешут, а моют!
И тем не менее.
Лишняя буква. Лишняя буква нашего-чужого имени. Зачем нам она?
Может, для того чтобы прорепетировать не сужденное? Прожить за короткий срок не отмерянное? Повторить (хоть на полчаса) то, что повторению не подлежит?
Вот только зачем. После встречи с бывшим возлюбленным переменчивая Тася уходит с едва знакомым ей Роальдом Маневичем, автором рукописи «Я и бездна». (Вот как надо называть наши книги, учитесь).
«Я не могу уяснить, что же произошло. Двадцать лет назад мы расстались. Пятнадцать лет не виделись. У меня жена и дети. Все нормально. И вдруг...»
Он не может понять и продолжает себя накручивать: «Таська не меняется. Она все такая же – своенравная, нелепая и безнравственная, как дитя».
И вот тут-то все и «срабатывает». Слово «дитя» выстреливает. И этот словесный инжир уже никакими яблоками не заменить.
Так вот в чем все дело. Вот она, еще одна лишняя буква, лишнее слово, лишняя жизнь, лишнее прошлое.
А сразу за этим же – встык: «Вот оно, мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой, нахальная и беспомощная».
И опять это слово «беспомощная», нежное слово, не влезающее в общий ряд.
Все, кого мы любили, будут для нас недобрыми, утомительными, ненужными уже, постаревшими, глупыми, пустыми, неблагодарными, спокойно живущими без нас, но навсегда беспомощными.
Взято отсюда