Все ругают писательницу Алексиевич, все смеются над ней, а мне вдруг стало ее жаль.
Нобелевская премия, всемирная слава, жизнь удалась, а ее все равно жаль.
Потому что писательница похожа на плохую советскую квартиру с низким-низким потолком.
И когда она - не думая, не сомневаясь, даже не стесняясь, - говорит, что русский язык, на котором написаны все ее книги, можно и немножко запретить, если того требует борьба с плохой империей, - ты словно бы бум! бум! - налетаешь головой на деревяшку. Читая Алексиевич, не забывайте нагибаться.
Потому что писательница похожа на экзотический африканский народ, у которого, как известно, есть своя мораль про корову: у меня корову украли - плохо, я корову украл - хорошо.
И когда она рассказывает, что "понимает мотивы" убийц, расстрелявших мирного человека у подъезда, ведь то, что говорил этот человек, "тоже вызывало ожесточение", - в ее сознании просто не умещается тот элементарный факт, что если бы речь шла о Политковской, о Немцове, и кто-то бы проявил мудрость, и "понял мотивы", и прозвучало бы это кошмарное "тоже", она бы первая закричала от ужаса, - но ведь это чужая корова, и убили совсем не того, кому положено бурно сочувствовать, - и, значит, молчит ее экзотическая мораль.
Потому что писательница похожа на инструктора отдела пропаганды и агитации райкома партии.
На трогательного, старомодного инструктора райкома, который знает все старые слова, а новых не знает - увы, не обучен он новым трюкам, - и потому он только и может, что повторять и повторять: свобода, Европа, свобода, танки, агрессор, свобода, оккупация, Европа, свобода.
А жизнь, злодейка, уходит все дальше и дальше, жизнь переворачивает и уносит мертвые пропагандистские слова из прошлого века, как ветер - пустые банки, но инструктор райкома не умеет иначе, он обречен подбирать эти банки и твердить свое, прежнее: Европа, Европа, свобода, свобода.
И нет уже никакого Нобелевского лауреата.
Только ветер - и что-то неприятно гремит.