Французские законодатели одобрили законопроект, который заставит владельцев ресторанов обозначать блюда, приготовляемые из свежих продуктов, в качестве "домашних блюд".

Обозначение fait maison (буквально - "домашнего изготовления"), которое будет проставляться в меню, направлено на ограничение существующей практики, когда рестораны закупают полуфабрикаты на стороне, разогревают их с помощью микроволновых печей и выдают за свежеприготовленные блюда.

Рестораны, в которых это обозначение будет использоваться неправомерно - для обмана посетителей, - будут подвергаться штрафам.

Чтобы законопроект вступил в силу, его еще должен одобрить сенат - верхняя палата парламента - и подписать президент.

Депутаты Национального собрания от правящей Социалистической партии и оппозиционной центристской партии "Объединение в защиту республики" призвали ввести эти меры в качестве обязательных, отвергнув формулировку министра по туризму Сильвии Пинель, выступала против такой меры.

"Мы добиваемся большей открытости в профессии, восстанавливая ее респектабельность", - заявил глава Федерации владельцев ресторанов Дидье Шене.

"Отныне клиенты будут знать, чего можно ожидать от ресторана. В наши дни вы открываете дверь заведения, не зная, есть ли в действительности повар на кухне", - сказал он в беседе с корреспондентом агентства Рейтер.

На минувшей неделе в Китае разразился громкий скандал, связанный с подтасовкой статистических данных: вскрылось, что в крупном городе Хэнлань, находящемся в одной из самых развитых провинций страны — Гуандун, цифры промышленного производства были завышены почти в четыре раза. Этот случай в очередной раз поднял вопрос о том, насколько можно доверять статистике в Китае, второй по размерам экономике мира. Из-за того что именно КНР чуть ли не в одиночку вытягивает из рецессии всю глобальную экономику, фальсификацию статистики можно считать уже не чисто китайской, а по-настоящему всемирной проблемой.

В древности и вплоть до Средневековья Китай был одной из наиболее статистически точных стран мира. Страной управлял многочисленный класс хорошо образованных чиновников, а размер документооборота был на порядок выше, чем в любом другом государстве мира. Понятно, что злоупотреблений хватало с избытком, но приблизительная общая картина для своего времени создавалась достаточно хорошо.

С тех пор страны Европы и Америки ушли далеко вперед, а Китай деградировал. Новая централизация страны при Мао Цзедуне ситуацию скорее усугубила, как в общем плане экономического и социального развития, так и в конкретной сфере статистики. Доверять данным режима Мао можно было лишь с огромной натяжкой. К примеру, после смерти «великого кормчего» власти провели ревизию всех сведений об экономике страны, и выяснилось, что уровень доходов среднего китайца по сравнению с 1957 годом (накануне «Большого скачка») упал на 15 процентов, тогда как правительство регулярно докладывало об экономическом росте и увеличении благосостояния населения.

Хотя власть при Ден Сяопине взяла курс на совершенно другую экономическую политику, пробелы в статистике сохранились. Конечно, не все несовпадения в статистических данных можно было считать сознательной махинацией из политических, идеологических или корыстных соображений. Большая часть ошибок была неизбежна и происходила просто по причине глубокой отсталости Китая. Государство не имело достаточного количества квалифицированных специалистов в данной сфере, не владело адекватными методологиями и не располагало надежной системой контроля результатов. Помощь, оказанная ООН в начале 1980-х, помогла исправить ситуацию, да и сами китайцы учились неплохо, но с ростом экономики и сложность задач, стоящих перед местными статистиками, существенно увеличилась.

Претензии к Китаю на международном уровне предъявляли с 1980-х годов, причем делали это и иностранные инвесторы, и политики, и публицисты, и, собственно, ученые. Ситуация осложнялась тем, что китайцы постоянно пересматривали свою методологию, в результате чего происходили занятные казусы. Так, за 1990 год рабочая сила в стране увеличилась сразу на 88 миллионов человек по сравнению с предыдущим годом. В 1989-м (год знаменитых волнений на площади Тяньаньмэнь) статистическое бюро КНР дало сведения о том, что экономика страны выросла на 4 процента по сравнению с предыдущим, тогда как ряд исследователей зафиксировал спад ВВП.

Грандиозный пересмотр данных произошел после переписи 2004 года, когда выяснилось, что объем экономики на 16,8 процента выше, чем считалось ранее. Новые изменения в официальную статистику ВВП внесли в 2008 году, когда рост предыдущего года повысили сразу на четыре процентных пункта.

Подобный пересчет при поступлении новых данных время от времени имеет место в любой стране мира, но в Китае поражает масштаб: в развитых государствах изменения в несколько процентов по основному макроэкономическому показателю просто невозможны.

Никто не безгрешен

Если несколько лет назад Китай «ловили за руку» именно на темпах роста ВВП страны, то в последнее время на ошибках попадаются либо региональные статистики, либо те, кто подсчитывает хоть и базовые, но все-таки не такие важные, как рост ВВП, показатели.

Так, в городе Хэнлань (а точнее, в одном из районов города Чжуншань) в июне 2013 года выяснилось, что статистики в местном ведомстве писали данные от себя, исходя из известной только им методологии. Опросы предприятий и бизнесменов в районе толком не проводились, в результате чего статистика объема производства для крупных компаний превзошла реальную в 3,8 раза. Местные власти были пойманы Национальным статистическим бюро на том, что многие местные организации нельзя было относить к крупным, а другие, также указанные в отчете городских властей, уже прекратили существование или вынесли производство в другие регионы и даже страны.

Система сбора статданных в КНР остается весьма и весьма децентрализованной, что порождает частые злоупотребления. Причин для сознательного искажения данных можно найти массу. Чиновники могут завышать рост, чтобы заслужить одобрение властей, или занижать его в расчете на получение субсидий. Но если бы махинациями увлекались только госслужащие, это было бы еще полбеды. Предприниматели тут ничем не лучше: они регулярно дают ложные отчеты с «ошибками» в ту или другую сторону. Некоторым компаниям нужно поднять стоимость своих акций или в случае госкомпаний опять же получить одобрение от политического руководства, и они приукрашивают свои данные по валу. Другим, напротив, нужно, укрыть прибыль от налогообложения, и на выходе появляются резко заниженные цифры.

То же самое происходит и со статистикой безработицы. Здесь, впрочем, трудность состоит в том, что ресурсов для адекватного контроля чрезвычайно мобильного населения Китая нет. Добрую четверть рабочей силы составляют внутренние мигранты, которые едут из деревень или городов менее развитой внутренней части страны на богатое побережье. Правильно сопоставить данные из разных регионов китайским статистикам пока не удается.

Про доходы частных лиц даже и упоминать не стоит: есть мнение, что если бы все китайцы честно рассказали о своем имуществе, то количество миллионеров и миллиардеров в стране выросло бы в разы, а показатель неравенства, и без того высокий, увеличился бы еще сильнее.

Самим статистикам на местах можно лишь посочувствовать. Они оказываются между молотом и наковальней: товарищи в Пекине требуют от них адекватных данных, а начальство на местах хочет красивую картинку с высокими показателями производства или благосостояния населения. А поскольку поговорка «до солнца высоко, до царя далеко» применима далеко не только в России, решающим оказывается все-таки голос локального чиновничества.

Манипуляторы на самом верху

Отдельная тема — это статистика экспорта, которой манипулируют на всех уровнях, включая, возможно, и высшее руководство Китая. У последнего здесь появляется не абстрактный, а самый прямой интерес, ведь заниженные цифры экспорта и торгового баланса дают Пекину очень важный козырь в бесконечном споре с США о том, нужно ли проводить ревальвацию курса юаня и насколько. Когда КНР показывает, что экспорт растет медленно или вовсе снижается, это позволяет утверждать, что дисбаланс между Китаем и остальным миром становится меньше, а значит, никаких поводов затевать ревальвацию нет. В свою очередь, производители применяют разнообразные схемы для фиктивного увеличения объемов вывоза товаров из страны, что позволяет им получать доступ к иностранной валюте и играть на разнице в банковских ставках внутри страны и за ее пределами.

В последнее время данные по экспорту могут особенно сильно отличаться от реальности, поскольку правительство и Народный банк Китая заподозрили в игнорировании или даже прямой поддержке ложных транзакций, существующих для сокрытия притока «горячего» спекулятивного капитала в страну.

Та же картина вырисовывается и с инвестициями. Как известно, государство в Китае поощряет вложения средств из-за рубежа. Некоторые ушлые предприниматели пользуются связями за рубежом и крутят там свои деньги, возвращая их в страну уже как иностранные. Поэтому, каков объем настоящих зарубежных инвестиций в страну, понять чрезвычайно сложно.

Можно ли при таких искажениях доверять китайской статистике? Мнения насчет этого существенно различаются даже в научном сообществе. Так, американский аналитик Якоб Кох-Везер в своем отчете для американской комиссии по торгово-экономическим отношениям с Китаем подчеркивает, что данные не заслуживают доверия как по объективным (неразвитость статистической службы), так и по субъективным (сознательные манипуляции с цифрами) причинам. С другой стороны, профессор Принстонского университета Грегори Чоу признает наличие искажений, но доказывает, что статистика КНР отражает реальность примерно в той же степени, что и статистика любой другой страны.

Так или иначе, но тема статистических махинаций в КНР в обозримом будущем вряд ли затихнет. Новое руководство Китая будет бороться с ложными данными в отчетах с мест, тем более не будут молчать иностранцы. Раньше «ловкость рук» статистиков легко сходила Китаю с рук — так же, как и любой другой развивающейся стране, на которые на Западе принято смотреть снисходительно. Сейчас ситуация изменилась: Китай перестал восприниматься как «любая другая развивающаяся страна», его колоссальная экономика — со статистическими искажениями или без них — остается локомотивом для всей мировой. Широкое применение приписок или, напротив, сокрытие данных оказывает мощнейшее воздействие на всю глобальную экономическую систему. Например, если выяснится, что в последние годы темпы роста ВВП Китая были сильно завышены, придется пересматривать масштабы всего глобального кризиса.

МОСКВА, 25 июн — РИА Новости. Британские ученые выяснили, что грудное вскармливание практически является гарантом успешной карьеры в будущем и способствует интеллектуальному развитию, говорится в публикации в British Medical Journal (BMJ).

Для исследования ученые из Университетского колледжа Лондона взяли две группы людей: 1958 года рождения (более 17,4 тысячи человек) и 1970 года рождения (более 16,7 тысячи). При этом сравнивался социальный статус испытуемых в возрасте 10-11 лет и 33-34 лет. Исследователей интересовал вопрос, влияет ли грудное вскармливание на последующую жизнь человека.

Социальный статус оценивался по четырехбалльной шкале — от "неквалифицированный/низкой квалификации" до "профессиональный/управленческий". Для детей возраста 10-11 лет в расчет брался статус отца. Исследователи также приняли во внимание и другие факторы — в частности, интеллектуальные способности испытуемых и стрессоустойчивость. При этом если в 1958 году более двух третей матерей (68%) вскармливали детей грудным молоком, то в 1970-м — лишь каждая третья (36%).

В целом социальная мобильность рожденных в 1970 году оказалась выше, чем у тех, кто появился на свет в 1958-м, но даже "вне" групп дети, получавшие грудное молоко, делали потом более успешную карьеру. Эта взаимосвязь сохранялась как в 1958-м, так и в 1970 году. Грудное вскармливание увеличивало вероятность высокого социального роста на 24% и на 20% сокращало риск социальных "падений".

Ученые также выяснили, что грудное вскармливание улучшает интеллектуальные способности и повышает стрессоустойчивость.

Авторы отмечают, что сложно выяснить, что оказывает наилучшее влияние на ребенка: вещества, содержащиеся в грудном молоке, или близкий контакт с матерью в процессе кормления. "Возможно, комбинация этих факторов является причиной лучших показателей интеллектуального развития и успехов во взрослой жизни у детей, вскормленных грудью", — говорят авторы.

«Музыка всегда ждет нового гения»

На второй сцене Мариинского театра 26 июня состоится мировая премьера оперы Родиона Щедрина «Левша», созданной специально по заказу петербургского театра. Двухактная опера классика отечественной музыки прозвучит в этот день в концертном исполнении, премьера сценической версии назначена на 27 и 28 июля. Именно «Левшой» завершится XXI фестиваль «Звезды белых ночей».

«Лента.ру» встретилась с Родионом Щедриным в Петербурге, в Мариинке, где он ежедневно проводит репетиции, и поговорила о его новом сочинении, Лескове-провидце и нелегкой участи молодых композиторов. Родион Щедрин также рассказал, чему учил своих учеников, как возглавлял Союз композиторов РФ и почему не стоит слушать музыкальных критиков.

Вы уже обращались к произведениям Лескова, написали оперу «Очарованный странник». Как возник «Левша»? Это идея Валерия Гергиева или ваша?

Родион Щедрин: Выбор темы в достаточной степени был за мной. Его идея заключалось в том, чтобы для новой сцены Мариинского театра написать новую оперу. И с этим предложением он обратился ко мне, а уже ответно я, обдумывая возможный сюжет оперы, назвал «Левшу» по целому ряду причин. Потому что я думаю, что Лесков — один из величайших писателей земли русской. Обращался я к нему дважды: один раз в жанре оперы — это был «Очарованный странник», а второй — литургия «Запечатленный ангел». Гергиев положительно отнесся к предложенному мной сюжету.

Чем вам интересен Лесков? Тем, что так искусно рисует русский национальный характер?

Лесков — я думаю, это не вызывает ни у кого сомнения — существует в нашей истории вместе с прилагательным «великий». На Западе он известен менее, чем следовало бы, но этому есть обоснование: у него настолько яркий, колоритный, сочный, многоликий русский язык, что его очень трудно переводить. Я вам расскажу маленькую историю. Ко мне поступило предложение от Лорина Маазеля, когда он пришел руководить Нью-Йоркской филармонией, написать определенного рода сочинение. Он перечислил те компоненты, которые ему хотелось там видеть: солисты, хор, русские песнопения, колокола, цыгане — и я ему назвал «Очарованного странника». Он сказал, что хочет прочесть, прежде чем мы будем подписывать контракт, и я дал ему английский перевод. После этого Маазель сказал: «Знаете, давайте искать другой сюжет, мне не кажется это очень интересным». Но я все-таки настаивал на том, что не ошибся, пошел в магазин, разыскал не без труда немецкий перевод «Странника» в цюрихском издании и дал ему прочесть. Он прочел, позвонил и сказал: «Соглашаюсь, мне очень понравилось». И его жена мне потом рассказывала, что этот томик Лескова долго лежал у него на спальном столике. Так что Лескова переводить очень трудно. На Западе главным образом его знают как автора «Леди Макбет Мценского уезда», по опере Шостаковича.

Вообще, я думаю, что русская литература — пускай это не звучит чрезмерно патриотично — самая богатая литература в мире.

Вы поэтому обращаетесь так часто именно к русскому классическому сюжету?

А зачем искать больше того, что написано великими людьми на моем материнском языке? Вполне хватает. У меня были случаи, когда немцы, например, предлагали мне написать «Идиота» по-немецки — лет 15 назад, для очень известного в те же годы контртенора. Но мне показалось, это негожая затея: Достоевский по-немецки.

Лесков — действительно один из моих любимых писателей. Если бы у меня была вторая жизнь, я бы еще не раз обратился к нескольким его произведениям, потому что это кладезь характеров. Даже сам Левша — это ведь концентрат всех черт русского человека, от «а» до «я». Дар, смекалка, достоинство, полное презрение к понятию «что такое смерть», он неспешен, с самоиронией, при этом склонный к злоупотреблению нашим национальным напитком...

Неоцененный и ненужный.

Да, у Лескова это специальная тема. Непризнанность гения на родной земле, даже не непризнанность, а именно ненужность гения. Гений — всегда обуза. А вообще, тут множество тем, народ и власть, или даже население и небожители. Противопоставление иррациональной формы бытия русского сознания рациональной британской.

«Левша» — произведение концентрированное, богатое на события, перемену мест действия, очень динамичное. Опера тоже динамичная?

Там много что происходит. Во-первых, сюжет оперы всегда должен быть, как мне кажется, немножко «странноватым». Температура для сюжета оперы не должна быть 36,6, она должна быть 38,5. У Лескова еще выше, потому что, с одной стороны, это гротеск, с другой — притча о праведнике, поучение, очень религиозное, как все у Лескова насквозь. Он не раз в своих текстах опирается на десять заповедей. С другой стороны, в какой-то степени это буффонада, даже роман-путешествие. В «Левше» исключительно сочные характеры, очень выпуклые, гипертрофированные. Здесь есть то, что нужно опере как воздух, — яркие характеры. Задача композитора или того, кто будет это воплощать, — выразить их.

А сколько главных героев в вашей опере?

Я ничего не ввел, кроме эпизодических ролей. Левша, два царя — один «ласковый», другой солдафон, но поскольку они братья, их поет один певец. Это лежало на поверхности. Атаман Платов, блоха, английский полшкипер...

То есть блоха все-таки есть?

Конечно, «придумки» есть, но карты открывать пока не буду. Оперу ставит та же команда, которая осуществила «Очарованного странника» в Мариинке, с режиссером Алексеем Степанюком. Это было моим желанием, я очень рад, поскольку мы понимаем друг друга.

В ваших операх обычно очень важную роль выполняет хор. В «Левше» ему тоже отводится особое место?

Да, здесь очень емкая, большая, трудная, местами виртуозная партия хора. Он участвует только в русских сценах, в английских сценах его нет, там только солисты и миманс.

У Лескова чрезвычайно комический язык, комические ситуации, сама фабула, а финал ведь совсем трагический. Какая интонация вам важнее и в чем для вас назидательный смысл этой притчи?

Здесь все гораздо более многокрасочно и многослойно, чем просто одна какая-то мораль или нравоучение. Книга чрезвычайно насыщена — это свойство гениальности. А суть, мне кажется, выражена во фразе английского полшкипера. Помните, он говорит: «У него хоть и шуба овечкина, так душа человечкина». Вот это в какой-то степени сентенция. Главная задача книг Лескова, мне кажется, — это все-таки докопаться до сути, до истины, до анализа характера, анализа национального мышления.

Мне думается, что Лесков был не только описателем, но и философом. Я читал всю его переписку, конечно, знаменитый том переписки с Толстым. Есть письма, из которых понятно, что он бедствует, он же был отверженный всеми, отверженный монархией и либералами, которые объявили, что роман «Некуда» написан по заказу Пятого отделения. Церковь вообще видела в нем врага. Позже, когда после революции большевики составляли план монументальной пропаганды, Ленин из готового списка, который ему принесли на утверждение, вычеркнул только одно имя — Лескова. Так что он всегда всем был неугоден. Тем, что докапывался до истины, до сути нашей русскости, нашего географического и, я бы сказал, идеологического существования на планете Земля. Почему мы такие, отчего мы такие?

Лесков в какой-то степени был провидцем. У него есть замечательные слова о том, что либералы возьмут власть и тотчас же первого квартального изберут в вожди. Я считаю, что безразличие, которое, конечно, есть в каждой стране («нет пророка в своем отечестве»), в нашей всегда принимает болезненные формы.

Безразличие к человеку?

Да, безразличие к человеку всякому и в первую очередь одаренному. Ведь самые крупные силы уехали из страны и находили признание на Западе. Игорь Моисеев часто говорил: «Ничего, иностранцы вас спасут».

Поэтому мне кажется, что «Левша» и автобиографическая повесть, в ней закамуфлирована собственная отверженность Лескова. Я рассказывал певцам, что нам с Майей Михайловной в конце жизни Шагала удалось у него погостить на юге Франции. И он сказал такую фразу, которую я очень хорошо помню: «Россия — богатая страна, что вам стоит потерять 10-20 гениев?»

Вы пишете не только музыку, но и либретто...

Это уже моя шестая опера. Первую, «Не только любовь», я писал на готовое либретто в сотрудничестве с Василием Абгаровичем Катаняном, последним мужем Лили Брик. Кстати, первую свою театральную работу, как раз на пьесу Катаняна, я писал здесь, в Петербурге, для Александринки — «Они знали Маяковского», где главные роли играли Черкасов, Фрейндлих-отец, Горбачев. После этого Катанян написал для меня либретто моей первой оперы, по Сергею Антонову. А все остальные я делал уже сам. У меня был хороший базис, потому что я брался за великие книги — «Мертвые души», «Житие протопопа Аввакума», набоковскую «Лолиту», «Очарованный странник» и вот «Левшу».

Про вас иногда говорят, что вы «ироничный фольклорист». Кажется, лучшего материала для проявления иронии и обращения к фольклорным мотивам не придумаешь.

Фольклорист — всегда коллекционер, но я все-таки фольклор специально не собираю. Я его извлек не из книг и фолиантов, а из слуха и жизненного опыта. Хотя я родился в Москве, но все свое детство — от снега до снега — я проводил в городке Алексин Тульской области. Мой отец кончил тульскую духовную семинарию. Два его брата там преподавали, а мой дед был священником в Алексине. Тогда же не было ни телевизора, ни даже картонной радиотарелки. А было звучание пастухов через Оку — другого способа собрать коров не существовало. Я помню, как у соседей кто-то умирал, приглашали плакальщицу. И вот она приходила, «вопила» причитания. Или пели терпкие песни с не очень цензурными текстами. Обязательно устраивали праздники семейные, свадьбы играли. Я все это на всю жизнь запомнил. В моем познании мира, в том числе музыкального, оно сыграло огромную роль. Только позже я открыл классическую музыку, Бетховена, Чайковского, Баха.

Вы используете в «Левше» какие-то редкие народные инструменты?

У меня очень обильный состав оркестра, кое-что неожиданное будет.

Вы посвятили эту партитуру Гергиеву. Как складывались ваши творческие отношения?

Мы с ним много раз в жизни пересекались, еще когда он только начинал. Первый раз творчески я встретился с ним тут же, в Мариинском театре, когда он ставил «Конька-Горбунка», которого делал покойный Дмитрий Брянцев. Гергиев тогда, по-моему, только начинал работу в театре и, конечно, сильно обратил на себя внимание. За последние годы наша творческая и человеческая дружба очень окрепла. Он в Мариинском театре блистательно осуществил несколько моих работ — «Анну Каренину», «Мертвые души», «Очарованный странник».

Гергиев уже сказал, что «Левша» — возможно, ваше главное сочинение.

Время рассудит. Ясно только, что это некий итог.

На какой стадии сейчас репетиции? Вы уже оценили новую сцену Мариинского театра?

Я сейчас регулярно хожу на репетиции, и первое, что хочу сказать, — могучая труппа у Мариинского театра. Столько талантливых, одаренных людей, с замечательными голосами, очень профессионально оснащенных. Сейчас певцы учат партии. Вместе с Гергиевым мы прослушали весь первый акт. С роялем, естественно, не с оркестром. Но уже были первые хоровые и оркестровые репетиции. Хожу в вокальные классы, у нас на каждую роль минимум два, а то и три состава. Мне кажется, что подбор артистов очень хорош. Какие-то партии равноценны, даже не знаешь, кто лучше.

У новой Мариинки потрясающие акустические возможности. И это огромная заслуга Гергиева, который изначально прицельно об этом думал. Раньше ему удалось блестяще решить акустические проблемы в Концертном зале. Театр построен для певцов и оркестра, музыке здесь уютно, она наполняет деревянный зал.

К оперной музыке обычно стараются относиться бережно, но иногда, по замыслу постановщиков, партитура сокращается или меняется. Как вы воспринимаете, если кто-то меняет ваш музыкальный текст?

Кроме моей первой оперы «Не только любовь», когда я дал разрешение, карт-бланш, режиссеру Пасынкову и он сделал удачный спектакль, в остальных никто не менял ни ноты. Ни в «Очарованном страннике», ни в «Мертвых душах», которые ставили и в Большом театре, а в Мариинском делал Василий Бархатов. Ни одной ноты не тронули. Это означает, что работали высокие профессионалы.

Сейчас в Европе невероятный всплеск интереса к классической опере, ее очень много ставят. Пишется же в целом мало. Как вам кажется, какие перспективы в ближайшем будущем у этого жанра? Возможно, какие-то другие формы академической музыки более жизнеспособны?

Опера вечна. Люди приходят, уходят, негодуют, бросают то камни, то чепчики в воздух, но опера вечна. Все уйдет, конечно, может быть, и Земля погибнет — мне тогда очень жалко будет и Бетховена, и Баха, и Чайковского, и Вагнера. Но скрипку ведь создали в XVI веке, и лучше люди ничего не придумали, это вечность. Мне кажется, жанр оперы тоже останется навсегда.

Я хотела еще спросить вас о том времени, когда вы возглавляли Союз композиторов России. Сейчас союзы либо при смерти, либо решают проблемы, скажем так, очень узкого круга людей. Вы руководили российским Союзом почти 20 лет, как вы формулировали для себя основные задачи деятельности этой организации?

Во-первых, давайте посмотрим на его истоки: этот Союз основал Шостакович. В том же доме, в том же подъезде, где он жил. Четыре этажа на лифте — и вот его офис. Он, знавший меня с девятилетнего возраста, несколько раз мне говорил: «Я уже не очень хорошо себя чувствую, я хочу, чтобы вы... » Для меня это была эстафета из рук очень дорогого человека, которого я считал богом. Если Господь Бог говорит тебе: «Сядь вместо меня, подежурь», — то как можно к этому отнестись? С гигантским пиететом.

И мне кажется, тут можно постараться найти формулу, которой, как думается, руководствовался Шостакович и которой мы старались следовать. Помочь коллеге, музыканту, в чем только можно помочь. Вот сейчас все начальники очень труднодоступны стали. Я испытал это на себе: меня просили за кого-то попросить, позвонить, звоню туда, жду, секретарша меня не соединяет, они заняты, государственные заботы...

Это приобретенная с годами чиновничья важность.

А раньше ведь можно было до всех спокойно добраться. Шостакович был безумно доступен, Хренников тоже. Вот недавно вспоминали с Гергиевым: когда его забирали в армию, он в три часа ночи звонил Хренникову, будил его, и Гергиева спасли от армии. Неизвестно, как бы все иначе сложилось. И российскому Союзу, и мне тоже приходилось спасать (говорю это с теплом в душе). Когда Илье Калеру, который сейчас живет в Чикаго, скрипачу, получившему первые премии конкурсов имени Паганини, Чайковского, Сибелиуса, надо было идти в армию. Как тут бездействовать? И Майя Михайловна с Улановой ходили к министру обороны, просили за балетных, это помогало.

Значение профессии композитора очень сильно изменилось, статус совсем не тот. В советские годы заказов было больше, кажется, композитор ценился выше, другое дело, что там были идеологические установки.

У меня перед юбилеем брали интервью в «Огоньке» и спросили, как жилось молодому композитору при советской власти. Я сказал: «Композиторы жили как у Христа за пазухой». К ним было профессиональное внимание, уважение. Некоторые из них высказывали претензии, капризы, например, не ту дачу на лето бесплатно в Рузе дали, — не ту. К нему приедет теща и нужна еще одна комната. И старались помочь с этим. Так что люди чувствовали, что они нужны и что они могут обратиться за помощью. Государство, конечно, выступало спонсором и, как всякий спонсор сегодня, косило глазом, что человек поделывает.

Как сейчас пробиться молодым композиторам?

Тяжело. Я думаю, нынешним поколениям очень тяжело. Я иногда даю мастер-классы, сейчас реже, но проводил их в Америке, Канаде, Европе, Китае. Это очень интересная форма общения с молодежью. И я должен сказать, что за годы общения с молодыми людьми (я сейчас в первую очередь говорю об иностранных композиторах) я «поставил» на двух-трех человек. Очень талантливые, с собственным видением, мне казалось, что из одного, грубо говоря, должен получиться мощный яркий композитор, так много в нем природа заложила. Я регулярно получаю музыкальные журналы, каталоги издательств, ищу знакомые имена — нет никого, пропали. Начал интересоваться, где они. Он, оказывается, в Массачусетсе преподает в консерватории, у него семья, дети, писать бросил...

Как вы объясняете то, что молодые и талантливые люди не могут пробиться? Есть какая-то системная ошибка или это стечение обстоятельств?

К сожалению, главное заблуждение — корректировать свою природу, нутро, генетику, суть. Корректировать на мнение коллег, учителей и — худшее — музыкальных критиков. Они пытаются подстроиться к некой музыкальной очень сегодняшней «религии». Думаю, это бесперспективно и вредно. Мне кажется, умнее Толстого никто не сказал. Он говорил: «Какое современное? Я пишу для вечности».

Критик критику рознь все-таки. Я понимаю, что сейчас качественной критики мало, но искусству она нужна, мне кажется. В XX веке были целые десятилетия, когда драматический театр развивался не в последнюю очередь благодаря критикам. Даниил Дондурей часто повторяет, что кино без критики не существует. Неужели в вашей жизни не было ни одного критика, который своим анализом, наоборот, помог бы?

Были, я прежде читал рецензии. Случались какие-то интересные анализы моих прелюдий и фуг, которые мне помогли. Я делал многое интуитивно, а потом понял благодаря им, что можно двигаться более осознанно. Но уже последние лет 15-20 я не читаю. Мне кажется, это мне мешает.

Сейчас много композиторов, которые пишут музыку либо для критиков, либо для композиторов, чтобы те оценили, как это «сшито» и «скроено». Советовать бесполезно, но нужно каждому выбирать свой путь.

Вы преподавали в Консерватории, но потом ушли. Чему вы учили своих учеников тогда?

У меня был конфликт, я ушел, хлопнув дверью, потому что в 1968 году отказался подписать письмо в поддержку ввода войск в Чехословакию. Я непартийный, но на меня сразу стали давить, я ушел и хорошо сделал. И Андрей Эшпай ушел в знак солидарности со мной. Про преподавание я две вещи могу сказать задним числом. Первое — быть самим собой, но и знать технологию, которой можно научить. Конечно, в истории музыки были исключения. Например, Мусоргский мало знал ее, но это такая глыбища, которая словно пришла к нам из другой галактики. Он слушал самого себя, не прислушивался к тому, что ему говорил композитор и критик Цезарь Кюи.

Как вам кажется, у вас есть какие-то последователи?

Среди моих коллег были люди, которым было интересно, что я делаю, в каком направлении я двигаюсь. Но сами они могли двигаться в совершенно противоположную сторону. В музыкальной юности мы росли в системе, где было два солнца — Шостакович и Прокофьев. Запад был закрыт, но эти два солнца достаточно грели... трава росла.

Насколько Россия сейчас интегрирована в мировой музыкальный контекст? По вашим ощущениям.

Исполнительски — абсолютно интегрирована. Я бы даже сказал, что Запад интегрируется в нас. Исполнительский уровень по-прежнему высочайший. Один Мариинский театр чего стоит. Я думаю, он сегодня не имеет себе равных в мире по творческим возможностям. Что касается композиторов, трудно говорить. Музыка и те, кто ее сочиняют, переживают не лучшие времена. Мне думается, что музыка всегда ждет своего нового гения.

Во время правления Михаила Саакашвили в Грузии прилагались все усилия для того, чтобы русский язык был забыт и вычеркнут из школьной программы. Новые власти уже начали делать шаг навстречу русскому: скоро он опять появится в школьной программе. А нужен ли этот язык самой молодежи? Говорят ли тбилисские подростки на русском в среде своих близких, и нужен ли им “великий и могучий” вообще?

Натали Райзер учится в английском колледже “Нино” в Тбилиси (English School “Nino”), в седьмом классе. “Русский язык у нас изучается с пятого класса, а в обычных школах на 2-3 года позже. Да, конечно, мне нужен русский язык. В семье между собой общаемся по-русски. Это же касается большинства моих друзей и просто знакомых. Я думаю, что вообще по-русски говорю больше, чем по-грузински. В школах Тбилиси русский изучают, как иностранный. Для меня он – родной. У большинства детей в моей школе пропал интерес к русскому языку, он им дается очень сложно. Для меня этот язык очень нужен и важен”.

Русские слова грузинских детей

Инна Зурбаева учится в 29-oй средней школе в городе Тбилиси в 10 классе. Она владеет русским лучше, чем родным. В ее случае родным языком является курдский. “Безусловно, мне нужен язык. По-русски говорю дома с родными, также говорю по-русски с друзьями. В школе на русском говорим только на уроках русского. Для меня русский такой же важный, как и английский. Не стоит игнорировать его изучение в школах из-за политических факторов. Я пользуюсь русскоязычными социальными сетями”.

Анна Щербина из многонациональной семьи. Оба ее родителя знают русский. “Мама моя черкешенка, у папы в семье запутанная смесь славянской и грузинской кровей. Я учусь в частной школе “Creative Education school of Tbilisi”. Я в 12 классе. Мне нужен русский язык. Я слышу его достаточно часто. Несмотря на то что я учусь в грузинской школе, 5 % моих соучеников понимают русский язык исключительно на бытовом уровне, а остальные 95 % им владеют в достаточном объеме. Абсолютно все учителя также владеют им”.

Семья, в которой растут одногодки Гванца и Давид Кавелашвили, чисто грузинская. Но русский язык молодые люди знают. “Мне 16 лет, я учусь в обыкновенной грузинской школе в городе Тбилиси. Конечно, мне нужен русский язык. Я использую его для общения с друзьями. Знание русского помогает мне читать произведения русских писателей в оригинале. Я слышу русский язык везде вокруг себя: общаясь с друзьями, с соседями. Я смотрю фильмы на русском языке. Мои родители отлично владеют русским языком. Я пользуюсь русскоязычными социальными сетями”, – говорит Гванца.

Читайте также: Грузинские дети заговорят по-русски

Мариам Капанадзе: “Учусь в 12-ом классе. Раньше я не задумывалась о том, что в жизни мне пригодится русский язык. Но недавно мама мне сказала, что было бы неплохо, если бы я стала заниматься русским, ведь ситуация в Грузии со временем может поменяться кардинально, и некогда забытый язык может быть снова востребован. Сама она не знает русского, в отличие от моего отца, часто бывавшего раньше по работе в России. Мы пригласили репетитора, и теперь я три раза в неделю беру уроки русского языка”.

Ираклий Надебаидзе: “Я учусь в 11-м классе. У нас в школе, к сожалению, недостаточно хорошо преподают русский. Я бы очень хотел выучить этот язык. Ведь сегодня, в эпоху технологий и преобладающего общения в социальных сетях, помимо английского, важно владеть и русским языком. Многие мои одноклассники, чьи родители хоть немного говорят по-русски, знают многие фразы, а мне приходится трудновато. Языковой барьер мешает свободно общаться с новыми знакомыми из городов России и других стран. В ближайшее время я намерен серьезно заняться изучением русского языка”.

Тамар Шаликашвили: “У нас в семье никто не знает русского языка. Помню, когда была маленькой, бабушка говорила по телефону и на улице со знакомыми на русском. А вот родители мои так и выучили русский, и я, соответственно, тоже. Но уже много лет в школах Грузии почти не преподают русский, а возможности нанять преподавателя в нашей семье нет. Хотелось бы посещать бесплатные курсы, о которых, к сожалению, я ничего не знаю. Я осознаю, что знание русского языка в будущем может мне пригодиться”.

Читайте подробнее: Грузинам не хватает русского языка

Леван Деканозишвили: “Мне 15 лет. Я занимаюсь в специализированной итальянской школе на Дидубе. Думаю, что русский мне пригодится. Вообще я изучаю несколько иностранных языков (английский, итальянский). Пару лет назад, когда я учился в обычной школе, родители наняли мне приходящего педагога русского языка. Уровень преподавания русского в школе был слишком слабым, по мнению моих родителей. Я слышу русский по ТВ, иногда на улице. Родители владеют им, но дома не пользуются. У меня есть страничка на “Одноклассниках”, но и там я общаюсь в основном по-грузински”.

Нетрудно понять из этого небольшого исследования, что русский язык востребован, во всяком случае в среде тбилисских школьников. Надо сказать, хотя их интерес продиктован объективной конъюнктурой, для многих желание знать русский останется лишь желанием. Возможно, скоро все изменится, когда в грузинские школы вернутся преподаватели русского языка.

Наталия Сахно

Оригинал: bigcaucasus.com

For Nikhil Ghantasala, getting into the United States to study computer science was the easy part. It's staying in the country that's the problem.

Mr Ghantasala hails from Hyderabad, India. He has just graduated from Stevens Institute of Technology in Jersey City, New Jersey and begun working full-time for Provenir, a business software company.

But come next April, if he is not selected for an H1-B visa - which allows "highly skilled" workers to come to the US - he will have to move back to India.

Competition for the visa is high though. Last year the quota was filled in just five days.

"I have seen most of my friends, they've been rejected twice," he says. "You think, 'oh my god, if I don't get it what happens?'

"Then I have to go back and I don't want to go back."

'Matter of life or death'

As Secretary of State John Kerry visits India this week for the US-India Strategic Dialogue, a hot topic for debate will be just how many H1-B visas should be issued in the United States each year - and what sort of process employers should go through to fill their technology talent needs.

Currently, employers must sponsor foreign workers for the H1-B lottery, which often costs several thousand dollars and doesn't come with a guarantee that the employee will be selected.

There are 65,000 H1-B visas for foreign workers each year, with an additional 20,000 offered to graduate degree holders.

Silicon Valley has long argued that the cap on visas is too low and that by denying talented foreign workers visas, the "innovation economy" that has led to booming IT industries in areas such as California and New York will shrivel up.

"The tech industry throughout the United States is going through a major renaissance," says Andrew Rasiej, founder of the New York Tech Meetup, and founder of a start-up, Personal Democracy Media.

"We're converting our country from the 20th Century to the 21st, and to be able to do that successfully we have to have talent that understands the tech industry."

Right now, he says, "there simply aren't enough people in the US who are skilled in technology jobs," echoing a common complaint from start-ups to large technology companies like Google and Facebook.

Getting those workers is "a matter of life or death for the tech industry".

As a solution, part of the immigration reform bill currently being debated in the US Senate suggests increasing the number of H1-B visas offered each year from 85,000 to 110,000, in addition to making an exception for "market-based factors" that could allow for more visas to be issued in a given year.

'Indentured servitude'

However, critics of the proposed expansion argue that it's not the future Facebooks of the world that are in desperate need of more H1-B visas but rather large outsourcing firms like iGate Technologies and Cognizant that benefit most from the programme.

Many outsourcing firms are of course Indian and already the Indian government has objected to provisions in the bill that would tax companies whose workforce is made up of more than 50% of H1-B visa holders.

Those provisions are meant to appease critics such as Systems in Motion CEO Neeraj Gupta, himself a former H1-B visa holder who once sold a company to a large Indian outsourcing firm.

Mr Gupta says the cap on visas should not be raised unless serious questions about the programme in general are asked.

"Before you open up the numbers let's look at how they're being used today: more than 80% of H1-B visas go to outsourcing firms," says Mr Gupta.

"Let's stop the use of these visas for outsourcing and you have more visas available for the innovation economy."

Mr Gupta and others argue that foreign workers, mostly from India, are not necessarily future innovators but just cheaply educated lower-level engineers.

Because of the strictures of the H1-B programme, they are paid less money than equivalent American workers - and they have less bargaining power.

"If a worker complained about their wages or their working conditions, the employer could just threaten to lay them off and if they did that worker would have to leave the country," says Rochester Institute of Technology Professor Ron Hira, who is himself ethnically Indian and a mentor to many foreign graduate students.

"It's a form of indentured servitude."

The 24-hour work day

What everyone can agree on is that as long as technology firms continue to grow faster than workers can get trained, there will continue to be a demand for overseas labour.

KeepSkor is a start-up that aims to help brands create interactive games to help build product awareness.

At their offices in Grind, a trendy co-working space in midtown Manhattan, founder Tristan Louis tweaks prototypes of new games.

"Is there a joystick version where you could tap to jump?" he asks his product engineer, who quickly nods in agreement - on the screen in front of him.

The engineer, you see, is in Poland - the only place where Mr Louis could find tech talent that fitted his budget.

"We've been forced to outsource as opposed to hiring local talent," says Mr Louis. "Our day is really on a 24-hour continuum."

Mr Louis says that while he's sympathetic to arguments about issues surrounding wages and outsourcing, the reality is that he needs talented workers that he can afford on a shoestring budget - and that he needs them now, wherever they are.

"The reality is I'm still going to spend $80,000 (£52,000) a year for [an engineer], but the net result is that worker is going to spend that money in the overseas position instead of here."

Everyone in Europe is feeling the economic pain. So why do opinion polls show that the French are particularly gloomy, compared with other Europeans? For The Editors, a programme which sets out to ask challenging questions, I decided to find out.

In fact, the real pain has scarcely begun in France, though like a patient going in for surgery everyone is wincing in anticipation.

Is the French gloom simply caused by the news headlines?

Is it the cumulative psychological result of an apparently weak government, an awful spring, rising prices, and a fear that things cannot remain the same?

Or does it go deeper, much deeper?

I became a Francophile in my teens, in the 1960s. It came of watching Godard and Truffaut films, Jeanne Moreau and Jean-Paul Belmondo, and admiring the language and the way of life.

In 2000 I bought a flat in Paris, near the Eiffel Tower, and my family and I spend a few days here every six weeks or so.

We have never seen our French friends and neighbours so depressed.

The city remains as delightful as ever.

The restaurants are just as good, and if they are more expensive that simply makes it easier to get tables.

The health service is probably the finest in the world. Public transport is excellent, though taxi drivers are a miserable lot.

Everyone knows that savage cuts are on their way.

After the Socialist Francois Mitterrand's famous victory in 1981, at a time when Britain under Margaret Thatcher was cutting back fiercely on government expenditure, the French instinct was always to spend more.

Hospitals, transport, culture - money was lavished and the results were sensational.

Pensions and state benefits were among the best in Europe. The streets were beautifully clean.

To come here from depressed, dirty London was to feel a cloud lifting.

Now, though, there is a price to be paid. During the current economic troubles the Germans have made their cuts, gone through the pain barrier, and come out stronger and richer.

The British, the Spanish, the Greeks are doing the same and hope to have the same results.

Not so the French. They are still standing on the edge of the pool, dipping their toes in the water and wincing. Everyone knows that the combination of a short working week, early retirement, big pensions and excellent health benefits does not add up.

But when do the cuts start?

The waiting is becoming intolerable.

I invited various friends to meet me at little eateries close to my flat, and I asked their opinions on why the atmosphere is so gloomy at present.

My neighbour, Anne-Marie Mautin, runs a quirky little shop which sells a combination of rugby memorabilia and delicacies and wine from the French south-west.

Now though L'Esprit du Sud-Ouest is threatened with closure.

"It is simply what France is going to go through," she says sadly.

Christian Constant, the television chef, runs no fewer than three restaurants in our street, all excellent.

"We are not doing badly because tourism is so good. But we know that difficult days are coming," he says.

My close friend from university days, Nicholas Snowman, has lived in France on and off for nearly 40 years.

He is an arts administrator who once ran Glyndebourne and London's South Bank, and then moved on to the Strasbourg Opera, and is a Chevalier of the Legion d'Honneur.

"Frankly," he says over coffee in a nice little bakery in Paris, "this country has to decide whether it is going to be the world's best-ever Club Med, with fantastic tourist attractions and culture, and will go bust, or whether it will change its entire way of running itself and survive. No wonder everyone is worried."

But when he and I had lunch at one of Christian Constant's eateries, another guest explained things in different terms.

Claudia Senik, a sociologist, recently wrote a book called The French Unhappiness Puzzle.

She maintains that France gets its gloom from its schools.

"If you take the children of immigrants who go through the French education system, they are just as unhappy as people who were born and educated in France. But immigrants who arrive later are as happy as people in other countries," she says.

Nicholas Snowman agrees.

"The French education system does concentrate on academic results. It certainly does not encourage the growth of the whole person," he adds.

Maybe they are right.

But for me, especially when the sun is shining - though Paris does have a marginally higher rainfall than London - there is no finer place to be in the entire world.

And whenever I come here I feel the opposite of gloomy.

BBC News: The Editors features the BBC's on-air specialists asking questions which reveal deeper truths about their areas of expertise. Watch it on BBC1 on Monday 24 June at 23:20 BST or catch it later on the BBC iPlayer or on BBC World News.

You can follow the Magazine on Twitter and on Facebook