Темы от Якеменко

Вы всерьез Суркова считаете богом?

(Смеется.) Надо сначала определиться, что такое бог, а на это у нас не хватит времени. Но, конечно, Сурков — один из величайших людей, которые сегодня есть в России.

Если не секрет, что он сделал такого великого?

Он главный архитектор страны, в которой мы живем. Он тот, кто нашел в себе смелость в 2000 году вместе с Путиным сказать всему миру: мы есть! Он тот, кто сегодня не отказался от себя и своей позиции. Не отказаться от себя дорогого стоит. Я к Ходорковскому, например, и его деятельности отношусь очень критично, но не могу не признать то, что он не отказался от себя. От того, что дороже опыта. А это и позволяет человеку быть человеком. Это и есть свобода — опора на точку за пределами твоей реальности.

Сурков величайший человек, так как в инновационной экономике увидел воплощение христианской идеи на практике. К восстанию против смерти призвал Христос. Восстание против смерти в нашей жизни сводится к созданию новых технологий, которые продлевают жизнь, облегчают страдания. Мы до уровня Авраама в 700 лет не дошли, но за 70 в некоторых странах перевалили. На протяжении всей истории люди хотели от мифологических усилий — «молись и будешь бессмертным», — попробовать применить себя к практической работе: помолились — хорошо, теперь давайте, может быть, лягушку порежем, людей подлечим, прививку от оспы изобретем. Сегодня мы подошли к порогу практического продления жизни — люди через 20 лет кое-где будут жить 90 лет.

Englishisms in France: Readers' franglais favourites

A row over plans to teach some courses at French universities in English has outraged some defenders of the language of Moliere - but plenty of French people habitually sprinkle their speech with franglais. Here, readers share their favourite anglicisms.

1. On a recent visit to an aerospace company near Paris, I was surprised to hear French engineers use "no-'ow" [know-how] instead of "savoir faire". Roy Woodcock, Olympia, WA, USA

2. When at school (circa 1966) we had a recording played in a French lesson, in which two boys going on a camping trip discussed at length the need to take "les baked beans". I've tended to pronounce them as "back-ed beans" ever since, which is why I remember it! Sue Perks, Facebook

3. Amongst my favourites are "faire du shopping" and "le booze-cruising." What could be more Franglais than "je vais faire du booze-cruising"? Peter Walter, Bromley, UK

4. I have genuinely seen this with my own eyes: At the English railway station: "The buffet is open." At the French Railway station: "Le snack bar est ouvert." Paul Savage, Guildford Surrey

5. My current favourite has to be "C'est le must!", which is how some French people now translate "It's de rigueur". Oh the irony. AK Fortis-Evan, Southampton, UK

6. I live and work in France and have convinced my colleagues that verbing is fun. We have created a new verb (regular "er" form), "luncher" - to lunch. "Lunchez-vous avec moi aujourd'hui?" is now regularly heard in my office. Joyful playing with language is fun, not a sin! Tom, Toulouse, France

7. Just look at new technology… you will have great difficulty getting anywhere without finding English terms, from "le hardware" to "le software" via the inevitable "le spam", whilst anyone who contributes to a forum has added "un post". Sports are also full of English terms, from "le goal average" to "le coach" via "le coaching" (tactical substitutions). One which I admit irritates me is the relatively recent verb "scorer" which is now used almost exclusively in football rather than the traditional "marquer" ("marquer un but" is to score a goal). Paul Darby, Clermont Ferrand, Puy de Dôme, France

8. It pleases me no end that French for a walkie-talkie is... "talkie-walkie"! galaxy_nut, London, UK

9. Earlier this year, I was in Meribel, France, on a snowboarding holiday. I always make an effort to speak the language of whichever country I visit, so it was particularly strange that I was using the words "la planche a neige" (French for snowboarding) yet they all talked about "(le) snowboard". Andrew Pratt, Cleveleys, Lancs

10. It has definitely become the "cool" (or "supercool", or even "hypercool" - pronounced eepacool - as my former French flatmates used to say) thing to do to incorporate as much English into a sentence as possible, to show off your knowledge of the outside world. Made-up words like "footing", to mean jogging, have crept up recently.... I have seen stand-up comedians being described as "un one-man-show", or even comediennes as "une one-woman-show". The mayor of New York was described in one newspaper as "un self-made-man". And when I sat down for dinner for the first time with my French flatmates, they tried to embrace the English language to welcome the present company with "Good eating!" - they were shocked to hear that "Bon appetit!" makes perfect sense, not just because it's not English, but because we seem too lazy to think of anything new for ourselves. Matthew Lewis, Watford, UK

11. "Se geeker" - participate in geekish activity such as playing video games. "Il est en train de se geeker devant son ordi." [He is doing something geekish on his computer.] Tom Rowell, Lancaster, UK

12. As a university student of French and Business, I went abroad last year on a work placement. At the airport in Nice, I found the French usage of "le check-in" and "le check-out" for airport terminology surprising and funny! Rob Cribb, Kent, England

13. I remember being taught "un chewing gum" in one of my first ever French lessons. Alex Pinkney, Facebook

14. Estate agents use the English sounding "home staging" to mean decorating or otherwise changing the look of a property to increase its chance of selling. Otherwise known as "relooking", another (badly) borrowed word. Carl Woffenden, Bartenheim, France

15. My favourite while living in France 2000-2005 was "lifting" to indicate cosmetic surgery. Michael Knibbs, Saigon, Vietnam (UK)

16. Some of the most commonly-heard franglais mixes derive from grabbing parts of common English and creating strange hybrid nouns such as a "smoking", a "parking", a "dressing", a "shampooing", a "snacking" etc which leave you waiting for the finishing word. (A "smoking" describes a smart jacket - from smoking jacket, a "dressing" would be where you store your clothes - a dressing room.) Another annoying misappropriation is the noun "fashion" which, in French, becomes an adjective, as in "J'adore tes chaussures - tres fashion." Here in France I admire the brave efforts of many small restaurant owners who offer English translations on their menus. Unfortunately, their choice of words from their well-thumbed family dictionaries can sometimes result in startling dishes such as "Menu of the Earth" (menu de terroir), "Jumped Chicken" (poulet sauté) "Duck's Foot" (cuisse de canard) and, my favourite so far, "Salmon Pavement" (pavé de saumon). Wyn Scourfield, Tours, Central France

You can follow the Magazine on Twitter and on Facebook

Политика и шоу-бизнес давно идут рука об руку: избирательные и прочие кампании в продвинутых обществах все отчетливее напоминают большие спектакли, а сами шоумены охотно идут в политику. Будь то итальянский комик Беппе Грилло, украинский боксер Виталий Кличко или израильский телеведущий Яир Лапид, все они конвертируют свой зрительский успех в имитацию политической альтернативы для гражданина, раздраженного окружающей неразберихой и идейным вакуумом. Шоу, то есть внешняя сторона, становится суррогатом содержания. В переходную эпоху, когда старые авторитеты низвергнуты, а новые еще не появились, это объяснимо. Знаменитому лицу, особенно если оно еще и способно остроумно выражаться, гарантировано благосклонное внимание на фоне набивших оскомину политиков право-левого вечно правящего лагеря.

«Евровидение» не имеет прямого отношения к политическим кампаниям, но в эпоху размывания любых границ страсти, кипящие вокруг этого праздника европейской попсы, превратились в еще один заменитель идейно-политического единоборства. Драма Верки Сердючки, которая со своим «Раша, гудбай» наступила после «оранжевой революции» на больную мозоль Москвы и была на время жестоко отлучена от хлебного российского телерынка, лишь одно из проявлений такого рода.

В 2005 году «Евровидение» в Киеве обвиняли, ни много ни мало, в провале голландского референдума о Конституции ЕС (что, как потом выяснилось, во многом стало поворотным пунктом истории европейской интеграции).

Голландская исполнительница тогда не вышла в финал, и нидерландская блогосфера взорвалась возмущенными комментариями о том, что эти восточноевропейцы, мол, голосуют друг за друга, спасу от них нет, да и вся эта треклятая Конституция только для того, чтобы бесконечно расширять Союз.

Впрочем, в этом году «Евровидение» взяло новую политическую планку. Целый министр иностранных дел ядерной сверхдержавы пообещал неизвестным пока злопыхателям из конкурсного закулисья адекватный ответ на то, что они украли у российской исполнительницы голоса, честно заработанные в Азербайджане. Справедливости ради надо сказать, что не Сергей Лавров эту тему поднял — всплыла она на пресс-конференции с азербайджанским коллегой Эльмаром Мамедъяровым, который очень гневался по поводу случившегося. Но российский министр эстафету обличений принял с лету.

В Азербайджане к конкурсу вообще относятся с полной серьезностью. «Би-Би-Си» процитировала тамошнего эксперта Ильхама Шабана, который на основе результатов «Евровидения» сделал вывод, что из двух конкурирующих проектов нефтепроводов — западной ветки «Набукко» и Трансадриатического трубопровода больше шансов у первого.

Страны «Набукко» (Болгария, Австрия и Венгрия) дали Азербайджану 12 голосов, Румыния — 10. А из стран – участниц второго проекта только Греция дала Азербайджану 12 голосов (да и то потому, что Баку приценивается к ее нефтяной компании), Албания — всего 7, а Италия — вообще 0. Точки над i расставил Александр Лукашенко, который назвал результаты голосования политизированными и фальсифицированными. А некоторые российские комментаторы даже разглядели скоординированную атаку на морально-нравственную Россию и ее друзей со стороны того самого лобби однополой любви, которое сейчас берет под свой контроль один европейский парламент за другим…

«Евровидение» в его нынешнем виде — продукт конца холодной войны и объединения Европы. Пока баллы разыгрывали в рамках западной части континента, политики там почти не было. Для ватаги «новых независимых государств», которые выскочили на арену в начале 1990-х годов, конкурс вначале был едва ли не единственным знаком их принадлежности к «европейским ценностям». В отличие от Совета Европы или тем паче ЕС, где требовалось выполнение каких-то критериев, здесь было достаточно формально находиться в географическом Старом Свете.

Восточная Европа привнесла в состязание дух запутанных культурно-политических связей и карту трудовой миграции.

Первое проявляется в голосовании друг за друга стран, некогда составлявших единое целое, как бы ни складывались их отношения после разделения. Это относится к экс-Югославии и бывшему СССР. Второе просто познавательно: когда Ирландия отдает высокий балл Литве, а Португалия — Молдавии, сразу понятно, где в основном трудятся выходцы из бывших союзных республик. Еще примечательно, что расширение на страны, где распространение английского языка, мягко говоря, оставляет желать лучшего, привело не к увеличению языковой палитры, в напротив — все более активному использованию английского. «Новые европейцы» очень стремятся влиться в дружную семью мирового шоу-бизнеса, стать такими, как ее члены.

Можно иронизировать над ярмаркой тщеславия, в которую превратилось сегодняшнее «Евровидение», продукт маркетинга и технологий, с одной стороны, и незрелого, неуверенного в себе политического сознания — с другой. Но за этим стоит более общая проблема. В XXI веке образы становятся все более важной составной частью глобального соревнования. На европейском поп-фестивале это проявляется буквально: участники состязаются не в песенном мастерстве, а в умении себя подать. На всемирной политической арене все сложнее, но и ставки неизмеримо выше. Раньше универсальным мерилом была военная сила — иерархия государств определялась на поле боя вплоть до мировых войн.

Большая мировая война по типу тех, что случились в ХХ веке, в XXI столетии, вероятнее всего, невозможна — благодаря фактору ядерного оружия. Наличие его на вооружении крупнейших держав настолько повышает цену гипотетических боевых действий, что делает их нецелесообразными. Тем более что, несмотря на различие в политических культурах разных стран, представление о допустимых человеческих потерях во имя победы повсеместно значительно скорректировалось по сравнению с тем, каким оно было 100 или даже 50 лет назад.

Военная сила остается важнейшим компонентом мировой политики, однако в первую очередь как потенциал, а не как инструмент для практического применения.

Реальная конкуренция (в силу невозможности выяснения отношений в «честном единоборстве») разворачивается в экономической и технологической сферах, в области взаимного восприятия, а военно-техническое состояние играет роль вспомогательного элемента.

Фактор конкуренции, который имеет решающий характер в современном мире, — это, если использовать распространенный штамп, конкуренция за «умы и сердца» людей. Качество человеческого капитала, способность его привлекать становится главным критерием.

Россия — страна с классическим представлением о потенциале, государство, привыкшее полагаться на жесткую силу. Но пытаться компенсировать с ее помощью изъяны конкурентоспособности, какой она является сегодня, — значит перенацелить баллистические ракеты или перекрыть поставки газа в ответ на исчезновение нескольких баллов на «Евровидение». Тот же внешний имидж и результат.

US officials are investigating the safety of caffeine in snacks and energy drinks, worried about the "cumulative impact" of the stimulant - which is added to a growing number of products. Is our tea and coffee-fuelled society too dependent on the world's favourite drug?

The bubbling kettle, the aroma from the mug, the first bitter mouthful of the morning.

It's a ritual without which the working day would be, for millions of people, frankly horrifying.

Caffeine is, according to New Scientist, the planet's most popular "psychoactive drug." In the United States alone, more than 90% of adults are estimated to use it every day.

But now even the US - home of Coca-Cola, Starbucks and the 5-Hour Energy shot - is questioning the wisdom of adding it to everyday foodstuffs like waffles, sunflower seeds, trail mix and jelly beans.

In a statement, the Food and Drug Administration (FDA) highlighted the "unfortunate example" of Wrigley chewing gum producing packs of eight sticks which each contained as much caffeine as half a cup of coffee. Subsequently, Wrigley said it would "pause" production of the product.

The agency is also looking at highly-caffeinated energy drinks, and said it was concerned about the "cumulative impact" of adding stimulants to products.

According to the US Substance Abuse and Mental Health Services Administration, the number of people seeking emergency treatment after ingesting energy drinks doubled to more than 20,000 in 2011.

However, the energy drink industry says its products are safe and insists there is no proof of a link with any harmful reactions.

There have been documented cases of fatal overdoses caused by "caffeine toxicity", though these are very rare. Scientists at Johns Hopkins University, studying its addictive properties, found that withdrawal symptoms included tiredness, headaches, difficulty concentrating, muscle pain and nausea.

But there is far from any kind of scientific consensus that caffeine use is harmful. A recent study by the Harvard School of Public Health suggested that "coffee drinking doesn't have any serious detrimental health effects" and that drinking up to six cups a day was "not associated with increased risk of death from any cause".

In moderation, caffeine may have some positive effects. Research suggests it could be associated with a reduced risk of prostate cancer and breast cancer. A recent study linked drinking coffee and tea with a lower risk of type two diabetes.

As a result, the FDA has pledged to "determine what is a safe level" of caffeine use.

The agency's move has been welcomed by those who fear caffeine is already encroaching too much into our daily lives - often in products where it may not be expected.

"Many people just aren't aware of how much caffeine they are taking," says Lynne Goldman, dean of the George Washington University School of Public Health and Health Services.

As a result, she says, they could unwittingly create problems for themselves with insomnia, indigestion, or their blood pressure.

It's especially worrying for parents, who can find it hard to regulate their children's intake.

But challenging the hegemony of caffeine may be a difficult task on a planet that consumes 120,000 tonnes of the substance per annum.

In Finland, the world's most caffeinated country, the average adult consumes 400mg of the drug every day - equivalent to four or five cups of coffee a day, and equal to the maximum daily limit recommended by the UK Food Standards Agency.

"We think that, when used in moderation, caffeine doesn't pose a risk," says Sanna Kiuru, a senior officer at Evira, the Finnish food safety authority. "It's mainly adults who drink coffee, not children. For us the levels are quite moderate."

Even buzz-loving Finns have been troubled by the rise of stealth stimulants, however.

"We have been concerned about the rise in caffeine in different foods," says Kiuru. Highly-caffeinated energy drinks in Finland are obliged to carry warning labels - a practice that will be extended across the EU from 2014.

For most caffeine consumers, its chief benefit is that, by stimulating alertness, it helps you get more done.

This is a trait that makes it unusual among recreational substances, says Stephen Braun, author of Buzz: The Science and Lore of Alcohol and Caffeine.

"Its appeal is that it helps us earn more money," he adds.

"What makes it different from other drugs is that it's used as a productivity tool - not for pleasure, like cannabis, or as a relaxant, like alcohol."

Perhaps the closest analogy is with coca leaves, chewed by labourers to give them extra energy in countries like Peru and Bolivia.

It's no coincidence, Braun believes, that caffeine's popularity boomed in Europe at the dawn of the industrial revolution, when the race for ever-increased productivity accelerated.

Many of history's creative minds have also been associated with some truly epic feats of caffeine consumption.

According to one biographer, the French novelist and playwright Balzac drank as many as 50 cups of coffee a day. "Were it not for coffee one could not write, which is to say one could not live," he once insisted.

For seven years, the film-maker David Lynch ate at the same Los Angeles diner every day, drinking up to seven sweetened cups of coffee "with lots of sugar" in one sitting, which he said would guarantee that "lots of ideas" arrived.

Ludwig van Beethoven was said to have painstakingly counted out exactly 60 coffee beans per cup when he brewed coffee.

Perhaps the most well-publicised recent tales of caffeine excess featured the somewhat less critically revered singer Robbie Williams, who reportedly consumed 36 double espressos and 20 cans of Red Bull a day.

It is the routine task itself, as much as the stimulant properties of caffeine, that makes the process so significant, Mason Currey, author of Daily Rituals: How Artists Work.

"A lot of artists use the process of making the coffee as a gateway to the creative process," he adds.

"You need to get into the right mindset to do that sort of work, and the preparation ritual provides a focus."

But attempts to clamp down on the spread of the substance have historically proved futile.

In 1911, the US government sued the Coca-Cola Company, on the basis that the caffeine in its drink was "injurious to health", but Coca-Cola prevailed in the courts.

One problem with attempting to regulate the substance, says Braun, is that it affects everyone in differently - people's varying physiologies and metabolisms making it impossible to prescribe a "safe" limit that works for everyone.

"Ultimately, you have to become your own scientist - there isn't an alternative to careful self-experimentation," he says.

Most people are likely to have ascertained by adulthood how much, or little, tea or coffee they can tolerate at a time.

But critics say this doesn't apply to energy drinks and caffeinated foodstuffs, whose effects are arguably more difficult to judge.

However profitable these products may prove for their manufacturers though, Currey suspects they well never acquire the mystique of coffee and tea.

"There's something that's not quite as special and evocative about them," he says.

"Buying an 5-Hour Energy drink from the 7-Eleven [convenience store] doesn't have the ambience of brewing a cup of coffee. I can't imagine future biographers of great artists and writers describing this stuff in the same way."

Additional reporting by Mark Bosworth in Helsinki

You can follow the Magazine on Twitter and on Facebook

В начале апреля житель латвийской Лиепаи Сергей Антонов, явившись в местный ЗАГС за свидетельством о рождении для своего новорожденного сына, был неприятно удивлен тем, что чиновники отказались записать младенца под именем, которое выбрали родители. Чета Антоновых решила назвать сына Мироном, однако в ЗАГСе им отказали, мотивировав отказ нормами действующего латвийского законодательства. В соответствии с ним ребенок может быть назван только «Миронс», что созвучно слову «миронис» (в переводе с латышского — «покойник»).

Работники ЗАГСа сослались, в частности, на то, что транслитерация русского имени (Miron Antonov) противоречит положениям закона «Об акте регистрации», а также закону «О государственном языке». Хотя конкретные нормы закона, которые были бы нарушены, согласись чиновники записать ребенка, как того пожелали родители, в ЗАГСе назвать затруднились. Противоречит — и все тут.

На тот момент, когда Сергей Антонов вступил в противостояние с ЗАГСом, его ребенку уже исполнилось два с половиной месяца, однако официально младенец до сих пор не существует. Отец, отказывающийся записать сына «покойником», сокрушается: «Я, если честно, совсем не понимаю, в чем проблема. Места для написания хватает, на латышском языке написание остается, при таких обстоятельствах вывод напрашивается сам за себя: значит, дело не в латышском языке и даже не в правописании». По словам Сергея Антонова, упорство сотрудников ЗАГСа привело к тому, что, оставшись без персонального кода ребенка, семья оказалась лишенной детского пособия по рождению, пособия по уходу за ребенком и бесплатной медицинской помощи.

«Я не знаю, что теперь делать с обязательными прививками от дифтерии, столбняка, коклюша и полиомиелита. Очередь в детский сад для нас закрыта. Нам обещали в суде, что дело будет рассмотрено в приоритетном порядке, но это лишь слова», — цитирует Антонова издание TVNET. Оно же отмечает, что сейчас о существовании ребенка свидетельствует лишь лист бумаги формата А5, выданный в больнице при его рождении.

В итоге Сергей Антонов решил судиться с властями за право назвать сына так, как хотят родители. 20 мая стало известно, что административный суд Лиепаи принял его заявление. Ответчиком будет выступать лиепайское отделение ЗАГСа.

Случай с Мироном-«покойником» (кстати, лиц по имени «Миронс» в Латвии насчитывается более 60 человек) — далеко не первый из подобного рода скандалов, связанных с настойчивым желанием латвийских властей «латышизировать» чужеродные имена и фамилии. Истории про Шишкиных, которые, как того захотели в Риге, превратились в Сискинсов (Siskins), и Пышкиных, ставших Пискинсами (Piskins), уже давно муссируются, причем и далеко за пределами республики. В середине 2000-х латвийские СМИ рассказали историю о некоей Галине Шишкиной, которая с 1998 года вела войну с местными чиновниками за право сохранить свою фамилию.

В общем-то, предложенный властями способ транслитерации (Šiškina — Шишкина) обладательницу фамилии устраивал, однако в специальной строчке в паспорте, которую считывает компьютер (при пересечении границы или при оформлении документов за рубежом) и которая состоит из двух непрерывных последовательностей прописных букв, цифр и символов, Šiškina превратилась в Siskina (Сискина), так как обе буквы Š утратили диакритический знак (ˇ) — его компьютер не читает. В итоге в визе или любом другом документе, составленном на русском или английском языках, «Š» превратится не в «Sh», а в «S». Первым с этим казусом столкнулся сын Галины, который, по ее словам, позвонил ей и, едва не плача, сообщил: «Все, я теперь Сиськин!».

«Я, разумеется, паспорт с такой изуродованной фамилией брать отказалась… и началась моя долгая судебная эпопея», — рассказывала женщина. Галина Шишкина прошла несколько инстанций и даже нашла поддержку в Окружном и Верховном судах, однако все ее усилия разбивались о непоколебимость Департамента гражданства и миграции, в компетенцию которого входит выдача паспортов. Транслитерацию «Shishkina» власти отвергли, пояснив, что такое написание фамилии в считываемой строке будет нарушением международных норм, в соответствии с которыми в считываемой строке не должны указываться буквы, отсутствующие в основной части (Šiškina), да и количество букв в обеих зонах паспорта должно быть одинаковым.

Промучившись несколько лет и даже дойдя до Страсбурга, Шишкина решила взять свою девичью фамилию Осаулко. Но и тут власти заупрямились, пойдя на попятную только после того, как в дело вмешался тогдашний руководитель Госбюро по правам человека Олаф Бруверис.

Другая громкая история связана с делом гражданина Латвии Леонида Райхмана, дошедшего в своем разбирательстве до ООН. Получив новый паспорт на имя «Leonīds Raihmans», его обладатель обратился в Центр государственного языка с ходатайством о том, чтобы имя и фамилия писались как «Leonid Raihman». Это ходатайство было отклонено, как и последующие обращения Райхмана в суд, после чего он подал заявление в Комитет ООН по правам человека. В конце 2010 года комитет постановил, что Латвия нарушила права своего гражданина, указанные в 17-й статье Международного пакта о политических и гражданских правах, и порекомендовал властям республики изменить как имя и фамилию жалобщика, так и местное законодательство в целом. В Риге в ответ на решение ООН заметили лишь, что «правительство не видит нужды в неотложных действиях по изменению существующего в стране регулирования отображения личных имен в официальных документах».

Судился с Латвией и Руслан Панкратов, нынешний депутат Рижской городской думы и основатель движения «Верните наши имена!». Он подал жалобу в Европейский суд по правам человека еще в 2006 году. В минувшем апреле Панкратов (или Панкратовс) сообщил, что дело принято в судопроизводство и он ожидает решения по нему до конца текущего года. Мотивируя свое решение судиться с Латвией, Панкратов поведал, что пресловутая «s» в конце его фамилии постоянно создает неудобства при пересечении границ и во время зарубежных поездок. Так, в Венгрии на конгрессе психиатров (Панкратов по образованию врач-психотерапевт) ему задали вопрос, один он будет выступать или их, Русланов Панкратовых, несколько.

«Изменить фамилию можно в ЗАГСе, — рассказывал Панкратов изданию Focus.lv. — Я могу легко изменить Панкратовс на Ивановс. А вот убрать «с» с окончания фамилии нельзя. Все фамилии должны соответствовать логике латышского языка. Людям это, конечно, не нравится, но государству на людское недовольство плевать».

Дело, впрочем, не только в буковке «с» на конце имени или фамилии. В Латвии крайне скрупулезно относятся к любым вопросам, связанным с написанием имен в документах. В свое время Министерство юстиции республики ответило отказом местной жительнице Галине Бузаевой, желавшей взять фамилию мужа (Введенская, Vvedenska), мотивируя это тем, что наличие двух букв “V” в фамилии не отвечает правилам государственного языка и является «существенным ограничением демократического государственного устройства». Бузаева обратилась в суд и все же добилась своего.

Помимо простого человеческого недовольства и бытовых неудобств, с переписыванием фамилий связана еще одна проблема. По мнению генерального директора Европейского центра геополитического анализа Матеуша Пискорски, занимаясь «латышизацией» личных данных, Латвия создает прибежище для международных преступников. В интервью «NewsBalt» Пискорски подчеркнул, что в Латвии и частично в Литве принудительный характер изменения имени и фамилии создает дополнительные возможности для криминальных элементов, которые хотели бы уйти от правосудия. «К сожалению, — констатировал эксперт, — политические элиты новых государств Прибалтики пытаются строить свою национальную идентичность на основе жестко националистических лозунгов, в том числе в плане языковой политики. Это, конечно, абсурд».

The French parliament is debating a new road map for French universities, which includes the proposal of allowing courses to be taught in English. For some, this amounts to a betrayal of the national language and, more specifically, of a particular way at looking at the world - for others it's just accepting the inevitable.

It all started with a faux-pas - to use a French phrase commonly borrowed by English-speakers.

On 20 March, when French higher education minister Genevieve Fioraso unveiled the proposed road map, she mentioned that there were only 3,000 Indian students in France.

In order to attract more foreign students, she added, French universities would have to start offering courses taught in English.

"We must teach in English or there will only remain in France a handful of experts discussing Proust around the table," she said.

But Proust was an unfortunate choice. The author is actually one of France's best literary exports and the reason why many students in the world take up French at university.

The influential Academie Francaise, the official authority on the French language founded in 1635, led a chorus of disapproval of Fioraso's proposals.

Few countries guard their linguistic heritage as jealously as France, and defend it so vigorously from foreign threats - such as the growing worldwide influence of English. Though, interestingly, the institution was originally founded by Cardinal Richelieu to fight off the invasion of Italian in the French language. Today, there are as many Italian as there are English originated words in the French language.

But Fioraso fought back, saying she only meant to be pragmatic.

Elite French business schools, and Grandes Ecoles such as the Institute of Political Studies also known as Sciences-Po, have been teaching in English for the last 15 years. Why, she asks, shouldn't other less prestigious universities follow suit?

According to the left-leaning daily newspaper Liberation, 790 higher education courses in France are already taught in English, and like Fioraso it sees nothing wrong with the idea.

Its all-English front page on Tuesday featured the words "Let's do it" in bold capital letters.

Liberation represents a growing fringe of the French population - young, urban, trendy, the kind which, in the last 20 years, has adopted franglais in their daily life.

For them, the work of the Academie Francaise - which offers grammatical advice and alternatives to new foreign words - now feels irrelevant and obsolete. They like nothing more than adding English sounding suffixes to French words, or combining English words into new terms such as "fooding" (made out of "food" and "feeling").

The result is a fantasy English that exists nowhere else; this, many think in France, is an inverted snobbery. "Why speak French well when you can speak English badly?" asks with irony the literary critic Bernard Pivot.

These people present themselves as pure pragmatists. English is conquering the world, they say, and it would be foolish to resist an inevitable evolution.

Once the language of the world's elite, French now ranks as only the eighth most-spoken language in the world and its influence is clearly receding. Even within Europe, if one takes a look at the European Union, there is no doubt that since the addition of 10 new member states in 2004 French has lost its appeal.

Once the lingua franca around the negotiating tables in Brussels and Strasbourg, French has given way to English. Though, if the UK were to leave the EU, there would be no reason for this to continue - English would be no more than the second language of three of the smaller EU states: Malta, Cyprus and Ireland.

Those who oppose the introduction of English in French universities are attached not only to the national language, however, but more importantly, to the vision of the world it carries. A vision that differs from the English or American world view.

This is the crux of the matter, and, for a majority in France, the strongest argument in favour of rejecting the government's bill.

Teaching English is very different, they argue, from teaching in English. They support the teaching of foreign languages, and suggest starting it even earlier - in nursery schools - but they oppose the teaching of subjects such as mathematics, history and literature in any language but French.

Antoine Compagnon, a distinguished French scholar who taught at Columbia University and is a member of the American Academy of Arts and Science, maintained in a public letter that it would be better to teach foreign students French than tolerate "Globish" (the primitive English of non-English-speakers) and the dumbing down of teaching that would inevitably follow.

Foreign students who choose France over Britain, Compagnon says, are not only choosing the French lifestyle but also its culture and language. Teaching them Proust in English, in France, would be a travesty.

French MP Pouria Amirshahi, who represents French expats in North and West Africa, backed him up. "The signal given out to those everywhere who learn French abroad and in francophone countries throughout the world is not reassuring," told The Daily Telegraph.

It looks as though, in France, if you want to teach students in English, you have to do it quietly like the elite universities which never asked permission but never boasted about it either.

You can follow the Magazine on Twitter and on Facebook

The phrase "bookless libraries" arrives with a dull, oxymoronic thud, enough to get the blood of any bibliophile boiling.

It's the sort of thud made in the 1980s by doomed reports promising a "paperless office". Anyone who remembers that much-mocked slogan might well shrug off this latest idea as overheated punditry.

Or perhaps they should think again, as the world's first completely paperless public library is scheduled to open this summer in Bexar County, Texas, in the United States.

Bexar County's so-called BiblioTech is a low-cost project with big ambitions. Its first branch will be in a relatively poor district on the city of San Antonio's South Side.

It will have 100 e-readers on loan, and dozens of screens where the public will be able to browse, study, and learn digital skills. However it's likely most users will access BiblioTech's initial holding of 10,000 digital titles from the comfort of their homes, way out in the Texas hinterland.

It will be a truly bookless library - although that is not a phrase much to the liking of BiblioTech's project co-ordinator, Laura Cole. She prefers the description "digital library" - after all, there will be books there, but in digital form.

'Not even a bookstore...'

"For us this was just an obvious solution to a growing problem," she says.

That problem was "explosive" population growth around San Antonio, in suburbs and satellite towns way outside the city limits.

"We've had to look to how we provide services to these unincorporated areas," she said.

"While the city does a beautiful job in providing public libraries, these can only easily be used by people living there".

San Antonio's book-rich public libraries will be unaffected by the project.

Bexar County, by contrast, never had a public library service. "I think we're at an advantage there," Ms Cole said. "They've never had a library with books - there's not even a bookstore here."

This sets it apart from earlier bookless library experiments at Newport Beach, California, and Tucson, Arizona - which both reverted to offering real as well as e-books, by public demand.

As well as offering digital books to 1.7m people, the $1.5m BiblioTech project has a big community education remit. It will partner with local schools and run digital literacy courses and will stay open late into the evenings.

The iLibrary

The project's instigator, Bexar County Judge Nelson Wolff, sees it as a pilot for a county-wide scheme. Other sources of funding will be sought to build up the services.

Interestingly, Judge Wolff is a keen collector of first editions, the bibliophile ushering in the bookless future: "But the world is changing and this is the best, most effective way to bring services to our community."

Judge Wolff has cited Apple founder Steve Jobs as inspiration for the BiblioTech.

But the project has also gained impetus from the success of the University of Texas San Antonio (UTSA) bookless engineering school library which opened three years ago, the first paperless academic library. UTSA's director of libraries Dr Krisellen Maloney has worked with the BiblioTech team and sits on its advisory board.

Outside Texas, bookless libraries have also made most ground in the academic sector, with the swiftest change in science, maths and engineering libraries.

The first such facility in the UK is likely to be at Imperial College, London, which last year announced that over 98% of its journal collections were digital, and that it had stopped buying print textbooks.

Even so, it was still paying around £4m per year in subscriptions to publishers, even after concerted efforts to negotiate better digital deals for universities.

Touching history

It's clear that bookless libraries are not a cheaper option for cash strapped colleges and local authorities. Producing digital versions of text books can be even more costly, given that users will expect more regular updating and interactive features.

There are some libraries which will never go bookless, because their collections contain books that are important historical artefacts in themselves.

Although many of these rare texts are being digitised under schemes such as that run by Google, these books as physical objects remain essential resources for researchers.

Christopher Platt, director of collections and circulation at the New York Public Library (NYPL), argued that accessing a digital version of a book was sometimes not enough.

"People travel from all over the world to our library, not just to access an item, but to touch it and feel it to get a sense of it that speaks to the overall importance of the work," he said. "This is not sentimentality, it's an important fact."

However the NYPL is also embracing the digital world with enthusiasm and is deeply committed to offering digital material.

Last year the library made 880,000 e-book loans - a fivefold increase over 2008, Mr Platt said. The library has 91 branches around the city, he added: "If you look at e-book loans as a virtual branch, it would regularly be number two or three in terms of monthly usage."

On the shelf

Contrary to some reports, the NYPL is not reducing its holdings of books - although some 1.5 million books in the stacks of its famous Central Library building on 42nd Street in Manhattan will be relocated in underground vaults as part of a refurbishment scheme beginning this year.

The space will be used to create a "spectacular" new public library , but it will not be bookless. "In fact, far more books will be visible than ever in the past," Mr Platt said.

But bookless does not mean cheap. Publishers were charging libraries up to five times the normal hardback price for an e-book of a popular title, he said. And certain types of book - illustrated children's titles, how-to manuals - simply did not work as well as e-books, especially when some library e-readers were still text-only.

This was just one of many reasons, he felt, that bookless libraries would not be sweeping the board just yet.

A major issue was to obtain guarantees of a consistently good reader experience across all platforms and technologies - something which NYPL, along with 200 other big libraries across north America, and increasingly elsewhere, is working towards in a new coalition, readersfirst.org.

Library closures

In the UK, however, the major issue was not so much bookless libraries but library-less boroughs. Authors have been particularly active in campaigns to resist funding cuts that are leading to public library closures.

Children's author Alan Gibbons is a passionate believer in the role of libraries, especially school libraries, but he's also a keen user of the panoply of "e" and "i" prefixed devices.

But he has misgivings about the notion of a bookless library. "We have to manage the change intelligently. The danger is that reading becomes utterly atomised". Otherwise there could be the "obliteration of minority and mid-list authors".

He argues that the library space and the librarian are crucial elements. Books could be replaced by e-readers, but virtual space could not replace library buildings. "The only issue for me is how new readers are made, and I don't see that happening in social networks."

Working in international schools in China and Thailand, Mr Gibbons noted that even in the most elite schools where very child was given an iPad, the school library, stocked with real books, was seen as an essential resource.

Christopher Platt at New York Public Library has another take on the bookless future: "It's still early game. We've been 100 years getting the print stuff right, so it could be a while before we get the e-stuff right."

German software company SAP says it hopes to recruit hundreds of people with autism, saying they have a unique talent for information technology.

The firm said that by 2020, 1% of its global workforce of 65,000 employees would be people with autism.

Autism is a developmental disorder that can cause problems with social interaction and physical behaviour.

However, some people with the condition are highly intelligent and have a keen attention to detail.

SAP executive Luisa Delgado said the company believed that "innovation comes from the edges".

She added: "Only by employing people who think differently and spark innovation will SAP be prepared to handle the challenges of the 21st Century."

SAP has already hired six people with autism at its office in Bangalore, India, where they work as software testers.

The firm said its productivity had increased as a result of their efforts, and it now plans to take on more such staff in other countries.

The recruitment drive is being undertaken in partnership with Specialisterne, a Danish social organisation that helps people with autism find work with information technology companies.

Autistic spectrum disorders, including Asperger's syndrome, are thought to affect about 1% of the population worldwide.

Год назад был основан сайт Librarium — архив журналов и газет первой волны эмиграции. Начинали его создатели с выкладывания в интернет оцифрованных номеров журнала «Иллюстрированная Россия», теперь же расширили свой ассортимент до двух десятков газет и журналов и даже перешли к изданию книг. «Лента.ру» поговорила с основателем проекта Федором Сумкиным, живущим в Париже, о том, кому и зачем нужен Librarium, и о том, чем нынешние эмигранты не похожи на эмигрантов 1920-х годов.

«Лента.ру»: Как вам пришла в голову идея архива эмигрантской прессы?

Федор Сумкин: Я живу в Париже больше десяти лет, занимаюсь рекламой и дизайном. В том числе, в качестве хобби, я делал проекты с дореволюционными новостями, иллюстрациями и объявлениями. Идея сделать сайт с подшивками эмигрантских журналов появилась у меня года два назад совершенно случайно. Я работал над одним рекламным проектом и зашел в Тургеневскую библиотеку (Русская общественная библиотека имени И.С. Тургенева — один из главных архивов русской эмиграции) за газетой «Русская мысль». Ее там не было, но зато я случайно наткнулся на «Иллюстрированную Россию», самый главный еженедельник эмиграции.

Когда я открыл первый номер, я просто ахнул. Я понял, что это нужно издавать, но я долго не мог решиться на это — в журнале 750 номеров. Я понимал, что это потребует очень много времени, и скорее всего, ничем другим у меня заниматься не получится. Так и вышло — я сейчас совершенно забросил рекламу. Но было ощущение, как если бы ты нашел на дороге кошелек с адресом и, не думая, отнес его по этому адресу. Тебе попала в руки потерянная вещь, которую нужно вернуть законному владельцу. Это наше достояние, которое должно быть доступно любому желающему.

Librarium начинался как проект энтузиастов, первый год он держался только на моей инициативе. Он задумывался как аналог Библиотеки американского Конгресса, на сайте которой можно скачать любую нужную тебе иллюстрацию. В Рунете до сих пор нет такой базы по русской живописи, архитектуре и фотографии XIX-XX веков.

Где вы берете оригиналы изданий?

Некоторые издания выкупаем на eBay и Amazon, другие в парижских книжных. Но большую часть берем из Тургеневки, у нас с ними договоренность. По французским законам можно бесплатно оцифровывать материалы, если это делается в просветительских целях. Это как Google Books, которые работают по принципу fair use — «добросовестного использования». Из одной библиотеки в Канаде нам обещают отправить недостающие подшивки «Иллюстрированной России» за 1933 год — в том году Бунину дали Нобелевскую премию, должны быть интересные номера. Мы их тут быстро отснимем и отправим назад в Канаду.

Как вы работаете с материалом?

Фотографирую издания я, выкладываю снимки в Dropbox, потом волонтеры, которых мы нашли через соцсети, разбирают их для обработки. Это похоже на работу крупного рекламного агентства. За год у нас проработало около 50 человек, у нас постоянная текучка, люди со всего мира. Несколько человек остались и помогают до сих пор. Тут все на команде завязано, я бы один это не смог сделать.

Работаете ли вы в российских архивах?

Нам предложили сотрудничество в Доме Русского зарубежья имени Солженицына. У них есть многие издания, которых у нас нет, например, детский журнал «Ласточка», издававшийся в Харбине.

Они пускают вас оцифровывать издания?

Мы можем фотографировать только в Париже, так как в Москве нет такой техники. Я специально купил профессиональный фотоаппарат, так как для нас очень важно качество — нам нет равных в обработке и реставрации цветных изданий. С Домом Русского зарубежья мы скорее стратегические партнеры, так как делаем по сути одно дело — собираем в одном месте рассеянные по свету издания. Они оцифровывают все, даже книги, составляют научное описание: список рубрик, выходные данные и так далее. Нас же интересуют только цветные иллюстрированные издания. Недавно мы договорились сделать обмен ссылками.

Учитывая ваш интерес к дореволюционной и эмигрантской эстетике, Librarium — это скорее арт-проект?

Да, это в первую очередь визуальный проект. Для меня это в каком-то смысле рекламная иллюстрация, только очень большая и сложная. Наша задача — создать эффект перенесения во времени. Мы заточены именно на молодежь, которая воспринимает информацию только картинками. Мы не можем конкурировать с крупными архивами, типа РГБ или Русского зарубежья, но они оцифровывают тексты, а нас интересуют, в первую очередь, изображения. И в этом мы опережаем их по качеству — Ленинка, например, выложила онлайн все номера журнала «Жар-птица», но они ужасного качества — не поймешь, текст там или картинка.

То есть ваша главная задача — показать красивую картинку людям, которые ничего не знают об эмиграции? Как вы себе видите свою аудиторию?

Это широкий круг читателей, в первую очередь, молодые люди. Люди, которым интересен альтернативный взгляд на русскую историю, без мемуарной обработки и без правок. Кроме того, многие художники и иллюстраторы черпают на нашем сайте вдохновение. Есть и исследователи эмиграции, хотя я считал, что им сайт не будет интересен, так как они давно все изучили в архивах. Но, например, месяц назад один исследователь нашел в первом номере «Иллюстрированной России» неизвестный рассказ Куприна, которого нет ни в одном из полных собраний сочинений.

По мере того, как вы занимались Librarium, вам не стала больше интересна содержательная, а не только визуальная сторона периодики — то, чем жили русские эмигранты, о чем думали?

Когда я начал заниматься этим проектом, у меня совершенно изменилось отношение к Парижу. Когда я понял, как много русских жило тут еще в 20-х годах, я стал ходить по улицам и представлять, как в каком-нибудь кафе сидели Георгий Адамович и Георгий Иванов и спорили, Бунину или Мережковскому дадут Нобелевку. Или, например, я всю жизнь воспринимал Шаляпина как дореволюционного персонажа, а потом увидел его на обложке эмигрантского журнала — отплывающим из Лондона в Америку.

Многие даже не подозревают об этом огромном пласте культуры, который был утерян. В сотом номере «Иллюстрированной России» авторы писали, что мечтают вернуться в Россию. Ну вот, прошло больше 80 лет, и я помогаю их мечте осуществиться. Сначала это был мой личный интерес, но в какой-то момент я понял, что это надо показать людям. И обязательно бесплатно. У Солженицына — в романе «В круге первом», кажется — герой сидит возле шкафа, смотрит дореволюционные журналы своей матери и понимает, что он был обманут и обворован. Мы тоже были обмануты и обворованы.

Если вы хотите, чтобы ваш сайт стал просветительским проектом для тех, кто ничего не знает об эмиграции, почему не развивать его в более серьезном ключе, почему не писать хотя бы об истории этих журналов? Ведь многие ваши читатели так и останутся с вопросом: что это за «Иллюстрированная Россия», кто ее делал?

Мы рассчитаны на лентяев, на тех, кому лень будет копаться. Но я думаю, что даже если на десять лентяев найдется один, который зависнет на сайте на несколько часов, это уже хорошо. Те, кто заинтересуются, пойдут дальше сами.

Специально для людей, которым лень копаться самим, мы начали издавать книги, где будет опубликовано все самое интересное из той же «Иллюстрированной России». Первая книга — «1926». Это первый год, когда «Иллюстрированная Россия» стала выходить еженедельно. Наша книга — это срез самых значимых событий за этот период. Там есть и политика, и катастрофы, и безобидные бытовые ситуации. Есть интересная подборка рекламы, которая тоже о многом говорит — «Открылась такая-то школа для таксистов», например. Сейчас мы ищем хорошего историка, ученого, который бы написал вступление для книги. У нас в команде нет специалиста по истории эмиграции. На мой взгляд, важно, чтобы каждый занимался своим делом, а я в истории все-таки полный дилетант.

Как финансируется ваш проект? Вряд ли вы выживаете только за счет читательских пожертвований.

Сначала я все финансировал сам. Покупал технику, платил за обслуживание сайта, платил программистам. С января мы перешли полностью на поддержку интернет-сообщества. Но дело не в том, что пожертвований мало, дело в том, что брать деньги просто так противоречит моим принципам.

А книги вы на что собираетесь издавать?

У меня есть договоренности с французскими партнерами, с которыми я работаю еще с того времени, когда я занимался рекламой. Они занимаются издательским бизнесом.

Почему им интересно заниматься изданием книг, у которых такая узкая направленность, да еще и на русском языке?

Мы пять лет прекрасно вместе работали, они мне доверяют. И я им сказал, что эта книга будет иметь успех. Правда, мы пока не определились с тиражом — он составит от одной до двух тысяч экземпляров. Я хочу посмотреть, как будет идти предзаказ. А пока идет он активно — в день по 6-7 книг, и это вызывает у меня такой же восторг и удивление, как и интерес людей к сайту. В день у нас 3,5 тысячи посетителей, а наше сообщество в Facebook составляет более пяти тысяч пользователей. Я в жизни не подумал бы, что найдется пять тысяч человек, которым будет интересна история эмиграции. Видимо, так совпало, что мы занимаемся чем-то, что в тренде.

Вы изучили довольно большой объем эмигрантской прессы первой волны. Вы можете сформулировать, какие настроения царили в ту эпоху?

В 20-е годы еще было воодушевление: ребята, всех с Новым годом, следующий год мы встретим в освобожденной России. Надежда все-таки была. В 30-х годах, когда границы уже закрылись, настроения изменились. Эмигранты полностью законсервировались, у них не было интеграции с европейским сообществом. С одной стороны, это хорошо, потому что они сохранили свою культуру, но с другой плохо — они были уже и не русские, и не французы.

Вам не хочется заняться анализом вот таких настроений эмигрантов, отраженных в печати? Проследить, как они менялись?

Я боюсь, что научная деятельность — это не мое. Конечно, можно было бы провести много времени в архиве и проследить, как одни и те же события освещались советской пропагандой и эмигрантской прессой. Контраст получился бы интересный. Но я увереннее себя чувствую, когда работаю над книгами с множеством иллюстраций и фотографий, потому что издательское дело — моя родная среда. Моя давняя мечта — открыть свой издательский дом. В идеале хотелось бы зарабатывать на издании книг, но, боюсь, что со всеми рисками вряд ли получится.

Например, сейчас мы планируем перевести и издать «Историю Советов» — это книга на французском о революции и гражданской войне в России. Ее издал в Париже Жак Маковский в 1922 году. Там 8 томов, с 1917 по 1922 год. Это уникальная книга — до сих пор ничего более подробного и так хорошо иллюстрированного о русской революции на иностранном языке не издавалось. Фактически, это единственная попытка объяснить иностранцам, что произошло в 1917 году в России.

Можно ли сравнивать 20-30-е годы с современной Россией? На вашем сайте вы указываете, что «многие темы, описанные в тот довоенный период, такие как права человека, справедливость судебной системы, главенство закона, актуальны и по сей день».

Эти темы актуальны сами по себе. Конечно, сейчас проблема прав человека в России стоит особенно остро, но нельзя сказать, что, например, процесс 26-ти в Петрограде (имеется в виду так называемое дело лицеистов 1925 года — прим. «Ленты.ру») повторяет процесс по «болотному делу». Все-таки тех людей расстреляли. И мне кажутся неправильными сравнения 37-го года с сегодняшним днем — сравнивая их, мы девальвируем сталинский террор.

Такие сравнения — это все-таки эмоции, как правило, а не взвешенная позиция.

Это понятно, но мне неприятно, когда люди говорят, что с тех пор ничего не изменилось. У меня прадеда репрессировали в 37-м году, и наша семья из Владивостока переехала в Белоруссию, то есть меня лично все это коснулось. В то же время путинский режим мне ничего плохого не сделал.

И тем не менее, вы живете в Париже.

И не собираюсь возвращаться.

Почему?

Мне 35 лет, у меня нет больше этого энтузиазма — ждать, что сейчас мы все построим и у нас будет как в Европе. Я понимаю, что такого никогда не будет. Наверное, плохо так говорить, но я привык жить на всем готовом и заниматься своим делом. Я не борец. Я живу там, где у меня есть возможность работать.

Интересно, что одна из главных тем эмиграции — это тоска по родине, мечта о возвращении. Неужели на вас работа с эмигрантской прессой никак не влияет, не заставляет жалеть, что вы не в России?

Хороший вопрос. Я уехал с советским бэкграундом, а эмигранты все-таки уехали из совершенно другой страны, они были воспитаны по-другому. Они были патриотами, любили свою страну и всю жизнь на чемоданах прожили, детей своих так воспитывали. У них были довольно идеалистические понятия о долге, о чести, о том, что нужно служить родине.

А вы не любите свою страну?

Я думаю, что этого проекта не было, если бы я не думал о таких вещах, как долг. Существует много других проектов, где можно было бы и деньги зарабатывать. Сейчас же я вкладываю намного больше, чем получаю.